Прасковья Ангелина

А спустя три года никого уже не удивляли стопятидесятипудовые урожаи, которые давала эта же земля. Дружно боролись за повышение урожайности старо-бешевские механизаторы и теректовские колхозники.

На голубом небе зажглись звезды, миллионы звезд, но было еще светло. Колхозная автомашина стояла уже у крыльца, а Паша все еще не была готова: то книги надо было связать, то еще слово сказать кому-то. Уже старики принялись обнимать Никиту Васильевича, а женщины и девушки приготовились всплакнуть, как внезапно верхом на лошади появился Аменгельды Кокирбаев.

— Значит, успел! — крикнул он.

— На посошок, пожалуй, опоздал, — усмехнулся Никита Васильевич.

— Райком задержал… двадцать километров скакал, быстрее птицы. Поднимем второй посошок, законный. Так, Паша?

Он замолчал, взял ее за руку, вывел на площадку перед домом, чтобы всем было видно, и отечески кивнул головой.

Вокруг стояли — локоть к локтю — казахи и украинцы, старые и молодые, — одна дружная семья. Кокирбаев еще раз внимательно посмотрел на Пашу. Неужели все-таки пришла пора расставаться? Ведь три года были вместе.

— Слушайте мое откровенное слово, Прасковья Никитична, — так начал он, впервые называя ее торжественно по имени и отчеству. От полноты чувств ему хотелось сказать о Паше какими-то особенными словами, но, как на грех, они не приходили в голову. — Долго говорить не буду, сами знаете… всеми нашими успехами мы обязаны вам, Прасковья Никитична. Вы научили нас работать не шаляй-валяй, как говорит Никита Василич, а любовно, по-хозяйски. Ваш способ глубокой пахоты, обработки чистых и особенно черных паров, подъем зяби принес нам богатые плоды. Сто пятьдесят пудов с гектара! Никогда наша земля не давала столько. Спасибо вам за ваши щедрые труды, за редкостное трудолюбие. Теперь мы видим, что скупая казахская земля может быть такой же плодородной, как и украинская земля. Это дело вашего разумного труда, ваших золотых рук. Смотрите сами, как печальны наши люди. Они готовы вас задержать, чтобы вы продолжали радовать казахский край, — заключил Кокирбаев и поцеловал Пашу.

«НЕБЕСНИЦА»

В раннее утро, поеживаясь от назойливого ветерка, Паша вышла из дому. Это был первый день после ее возвращения из Казахстана. Пристально вглядывалась она в свои родные места, разоренные войной.

Вот за поворотом, в двадцати шагах от дома, в котором она прожила почти четверть века, открылись знакомая излучина реки Кальмиус и широкая улица на косогоре. Но сейчас Паша скорее узнала эту улицу по своему учащенному сердцебиению, нежели по ее внешнему виду. Десяток разоренных изб да печные остовы — вот и все, что здесь осталось.

Вот другая улица. Сохранились одноэтажные белые избы, но где же большие кирпичные здания, стоявшие здесь? Где Дом культуры, где трехэтажная школа, больница, детские ясли? Будто огненный смерч пронесся и превратил все эти здания-красавцы в развалины.

На окраине деревни, вон за той лощиной, колхозники в течение многих лет выращивали фруктовый сад. Он занимал площадь в пятнадцать гектаров. Перед войной сад уже плодоносил, а сейчас здесь ни деревца, ни кустика — все вырубили фашисты.

На площади, вблизи здания райкома партии, была школа — гордость и краса Старо-Бешева. От здания школы ничего не оставалось, на земле валялись лишь искореженные взрывом железные балки.

Внезапно пошел дождь, но на душе у нее даже стало веселее, ведь она находилась дома, тут никакой дождь не страшен.

Опасаясь оставить в раскисшей почве свои кирзовые сапоги, Паша двинулась в обход по проселку и вскоре вышла на улицу, которая в прошлом была самой оживленной. Из раскрытых настежь окон правления колхоза доносились голоса. Паша знала жителей своей деревни не только по имени-отчеству. Она безошибочно могла узнать человека по голосу.

У нее едва хватило сил подойти к окну. Неужели она слышит голос Григория Харитоновича Кирьязиева? Да, это на самом деле был он.

— Пашенька, ты ли это? — дрогнувшим голосом спросил Григорий Харитонович.

— Ну, конечно, я, разве трудно узнать?

— Не знаю… не верю. Да Паша ли это?.. Чего же ты стоишь мовчки, Григорий Романович? — Кирьязиев подтолкнул стоявшего рядом Пилипенко и стал громко окликать всех колхозников, которые были сейчас в комнате правления. Они тоже растерялись при неожиданном появлении Паши. — Так и есть, наша Паша… дочка Василича, бригадир первой женской. Жива, невредима? Ой, дела!

Утомившись, Григорий Харитонович замолчал, и тут по одолевшей его одышке, по восковому отсвету на скулах Паша поняла, как плохи дела Кирьязиева.

— Да я, дядя Харитоныч, растревожила вас. Вы не волнуйтесь, отдохните…

— Ныне ничего, я уже герой, сил набрал, а было, Паша…. — и Григорий Харитонович тяжело вздохнул.

Было ясно, что довелось пережить старику Кирьязиеву при гитлеровцах. Он не заставил себя просить и тут же стал делиться всем накипевшим в груди. Оказывается, на следующий же день после оккупации Старо-Бешева оберштурмфюрер Ганс Циммер, который поселился в доме Ангелиных, приказал согнать всех жителей на площадь.