«Права человека и империи»: В. А. Маклаков - М. А. Алданов переписка 1929-1957 гг. (с иллюстрациями)

А во-вторых, о Деникиной, кот. задает мне вопрос о «белых движениях на Юге» с явной тенденцией считать их противников и на первом плане Бахметева одной из причин их неудачи[1699]. Об этом мы с Деникиной спорим; Панина ее защищала, т. е. не эти взгляды, а ее личность, которую она, конечно, знала лучше меня.

О политическом положении с ней не говорили.

В пятницу у Альперина ничего особенно интересного не было; это была первая встреча людей, кот. так часто встречались, что едва ли могут друг для друга сказать нечто новое или неожиданное; были там ― Альперин, Тер, Титов, Рубинштейн и я. Тер, как всегда, оптимист, все напирает на то, что в СССР происходит колоссальная эволюция, пока что техническая; но она, во-первых, не позволит им желать войны, а во-вторых, в результате приведет к преобразованию всего строя. Вопрос, между нами, не в этом; вне времени это конец бесспорный; вопрос в том, как отсюда можно помогать, а не мешать этому процессу. Мнения здесь (не между нами) расходятся ― есть сторонники и общего восстания на фоне внешней войны, и помощи этой «эволюции», как в 1920 г. проповедовал Л. Джордж[1700], вовлекая Сов[етскую] Россию в мировой оборот и сотрудничество. Не знаю, получили [ли] «Нов. Рус. Слово» от 29 Августа. Там есть статья Кусковой под заглавием «Новая эпоха»[1701]. Она признает эволюцию в Совет[ской] Рос[сии] и кончает дилеммой или «война» или «мирное сосуществование»: третьего выхода нет. А война не только нежелательна никому, но и невозможна по соотношению сил. Но в письме Керенского Вы можете видеть, как он относится к предложению «сосуществования», видя в этом ловушку Советов и нашу недальновидность. Что же нам делать? Об этом и хотят говорить на более многолюдном собрании.

«Знамя России» меня нисколько не огорчило. Оно по тону было прилично; когда оно меня порицало за то, что я не «отступился» от своего прошлого, то это не обидно; напротив. Что я пишу не о Кусевицком, Рахманинове и Шаляпине, а о «себе», ― правда, и причину этого я пояснил в предисловии. А что я не тот, что был, я сам чувствую; и признаю это и нормальным, и неизбежным. Надо только это сознавать и не подражать состарившимся женщинам, кот. «молодятся» и стараются уверить других, что они не изменились с годами. В этом я никого убеждать не стараюсь и хотел бы, чтобы мне этого не приписывали. Но чтобы не давать повод так обо мне думать, я сокращаю и скоро и прекращу всякие свои выступления. Можно быть и довольным, и полезным и без этого.

Что касается до Сабанеева, то я знаю, что обо мне он не писал ничего; кажется, мы и не встречались; я знал хорошо его дядю, А. П. Сабанеева, моего профессора неорганической химии[1702], и немного его отца[1703]. И если я написал о том, что чтение этой книги мне напомнило одну полосу моей жизни, то это правда. Но об этой полосе никто уже не знает. Это было прошлое; мое увлечение музыкой. В детстве наша мать учила нас всех бренчать на фортепьянах, этих уроков мы не любили и успехов не делали. Но в старших классах гимназии я пошел на первый Исторический концерт А.Г. Рубинштейна[1704] и сошел с ума от восторга; принялся тогда учиться серьезно. Было уже поздно; пальцы одеревенели, да и особенных способностей вроде абсолютного слуха не было. Тем не менее, пока я был в гимназии, я играл по несколько часов в день и мог уже играть трудные вещи. Но это я все забросил, поступив в Университет, во-первых, потому что было некогда, а во-вторых, потому что я там подружился с настоящим виртуозом-пианистом ― Игумновым[1705], кот. часто бывал у нас. Я мог когда угодно слышать какую угодно отличную музыку и понял, что такого искусства я достичь уже не могу, и хотя не расставался с инструментом, но учиться и совершенствоваться не покушался. С тех пор, как я в эмиграции, я за рояль не садился. А тут пришла и глухота.

Кажется, я ответил на все.