«Права человека и империи»: В. А. Маклаков - М. А. Алданов переписка 1929-1957 гг. (с иллюстрациями)

Я совершенно согласен с Вашей критикой религиозных взглядов и проповедей Керенского, и в некоторых отношениях иду дальше Вас. Керенский повторяет общую ошибку тех, кто хочет сочетать учение Христа с человеческими установлениями, т. е. прежде всего с государством. Это ошибка всех государственников, начиная с Константина Великого[1721], кот. объявил государство христианским. Так можно думать, только искажая Христа, и его учение, и веру христиан первых веков. Главное значение Толстого и было в том, что эту ложь он обличил, но одновременно с этим он стал разрушать государство. У Керенского благодаря его прошлому, это противоречие выходит резче, чем у других. Взяв своим идеалом Евангелие и нагорную проповедь, нельзя быть ни носителем государственной власти, ни революционером; а Керенский был и тем, и другим. Это противоречие стремилась скрыть Христианская церковь, изобразив Христа ― Богом, проповедуя «воскресение из мертвых», загробную жизнь и т. д. Эта вера, поскольку она была действительно верой у христиан первых веков, могла побуждать верующих следовать на земле Евангельской проповеди, подставляя щеку обидчику, раздавать свое имение нищим и т. п. Прижизненные ущемления и лишения возмещались за гробом. Поэтому богословы, люди верующие по церковному стали учить, что исполнять полностью заветы Христа можно только при вере в Церковного Бога; также Достоевский и другие; если же Бога нет, говорили они, то человеку позволено все. Это любимый и как будто неотразимый их аргумент. Но если искренно верить в учение Церкви, то как можно жить в государстве, ему подчиняться и т. д. ― никто не объяснил и этого объяснить невозможно.

И для меня лично останутся загадкой такие люди, как Авксентьев[1722], .......... [отточие в тексте], Руднев[1723], Тесленко и др. революционеры и государственники, кот. наряду с этим верили в Церковное учение. Керенский только один из многих, который пытался это соединить; и он не заслуживал бы Ваших обличений против него, т. к. в этом отношении он не хуже других. Только он говорит о том, о чем другие молчат по разным соображениям, которые мне показывают только одно: что их вера слаба, что они не верят, а только следуют за общепринятым пониманием, как следуют моде, приличиям и вообще правилам, внушенным школой и воспитанием. И опять скажу: величие Толстого в том, что он восстал против этого, за что и был Церковью отлучен.

Вижу, что я сам того не желая, как будто на Вас нападаю. Зато сейчас буду каяться перед Вами: я Вас невольно вводил в заблуждение. И несколько раз. Во-первых, я не имел права сказать, что Вас Гукасов не любит. Сам я от него этого никогда не слыхал, и не помню, при каких условиях и кто мне это сказал. Кажется, когда обсуждался вопрос о возможной газете в Париже, и речь шла о возможности привлечь к этом делу Гукасова, тогда и говорили, что Гукасов Вас не любит. Это меня нисколько не удивило, и я только вспомнил про это, когда речь зашла о возможности сотрудничать Вам в «Возрождении».

Другая моя оплошность, Вы меня спрашивали, что я имею против Карякина[1724]. Я его никогда не видал, но помогал ему скрываться здесь, и не только ничего против него не имею, но его за многое ценю. В моем письме я говорил не о Карякине, а о Кобякове; либо Вы не разобрали моего почерка, либо моя сестра перепутала имя при переписке. А о Кобякове мне написала Ек. Дм., в письме от 29 Сент[ября] о Нов. Рус. Слове. Но я и тут спутал. Она писала: «Получаете ли Вы Новое Русское Слово?» Там была превосходная статья Кобякова (быв. эс. эр.). Впрочем, она до Вас еще не дошла. А я подумал, что она Кобякова осуждает. Я знал в Москве одного адвоката Кобякова; когда я был в 1919 в России в Крыму (еще до Врангеля), он там читал публичный доклад о том, что происходит в Сов[етской] России. Уже после моего письма к Вам до меня дошло Нов. Рус. Слово с его статьей[1725]; он там восстает против «непримиримости» и, главное, «пораженческого настроения» Сов. России. Я понимаю, что эта статья понравилась Е.Д. И я поступил легкомысленно, упомянув его фамилию всуе, и еще хорошо, что Вы ее неверно прочли, ― Каряков вместо «Кобякова».