Правая сторона

От сосняка, обходя скалы, возле которых они ночевали, шел верховой пал. Пронзительно ярко вспыхивали деревья и с оглушительным треском, будто взрываясь, рушились на землю, поднимали тучи искр.

Артем равнодушно смотрел в дымное небо. Ему казалось, страшнее того, что он уже пережил, быть не может. Да и вообще чувство опасности в нем притупилось. Он видел, как огонь беснуется вокруг болотца, как от зеленой травы повалил пар, как горящие ветки, прилетавшие сюда, шипели и корчились, затухая. Смотрел, и ничто в нем не отзывалось на это.

Иван лег рядом.

— Если мужики пал не остановят, сгорит кордон, — через силу выдохнул он и вздохнул.

Лошадь вздрагивала, чутко поводя ушами, жалась к людям. Иван толкнул Артема в бок, протягивая сигарету. Тот потянулся, но пальцы, в крови и саже, не гнулись. Тогда лесничий сам прикурил сигарету и поднес к спекшимся губам Артема.

16

Негромкий, ноющий — сама тоска и боль — звук тянулся откуда-то близко, острым шилом ввинчивался в голову, и Клубкову казалось, что на всем свете нет ничего больше, кроме этого жалостливого, жуткого в своей безысходности, воя.

Сначала он не мог сообразить, откуда берется этот вой и где он сам, Клубков. В голове была тяжесть, мысли проскальзывали обрывочно, не могли построиться во что-то связное.

Он с трудом приоткрыл потемневшие от боли глаза. В невысокой траве сидел, задрав кверху острую морду, Соболь.

«Мой кобель», — подумал безучастно Александр Тихонович. Но это сразу же подтолкнуло, слабая радость зашевелилась в нем. Он хотел крикнуть собаку по имени, но из глотки вырвался лишь сдавленный хрип.

Вой оборвался, собака метнулась к хозяину, с жалобным визгом облизывала ему лицо горячим шершавым языком.

— Соболь… Зверюга моя… — уже радостно шептал Александр Тихонович обескровленными губами. Он не отворачивал лица от собаки, лишь прикрыл глаза в изнеможении. И копил силы, чувствуя, как вливаются они в его тело по капле, по струйке.

Он догадывался, какая беда стерегла его в красноватой черничной ботве. Ощупал неверными еще пальцами наплыв на голове, под редкими волосами, зубами скрипнул — саднило так, будто кто посыпал солью. Дрожащая рука слепо шарила в скользкой кожистой ботве у затылка, наткнулась на выпирающий крученый сосновый корень.

— Яз-зви тебя… Чуть не виском угодил.

Освобождать ногу Александр Тихонович не торопился. Он медленно высвободил плечи от въевшихся лямок рюкзака и только тогда попробовал шевельнуть ноющей ногой. Легонько шевельнуть, чтобы не исходила проснувшейся остервенелой болью в колене. Нет, не освобождается. Что-то держит ее, какой-то невидимый капкан. Он посильнее дернулся, и резкая боль туго спеленала его, выдавила из глаз слезы.

Клубков, расслабившись, терпел. Терпеть он умел. Много было в его жизни боли, потому что — тайга… Лесиной во время ветра-лесовала придавливало. Смяло три ребра, а он, захлебываясь собственной кровью, дополз до дому, перетерпел, выжил. Прошлой весной чуть не изломал медведь, исхудавший после зимовки, с клочковатой грязной шерстью на боках. Только Соболь и выручил. Вцепился сзади, отвлек. Зверя из второго ствола добил, однако бок болел долго. Переболел, перетерпел и снова в тайгу. Да мало ли было всякого. Была боль, а это так, полболи.

Александр Тихонович лежал на животе, прислушивался к ноге. Соображал: ступня попала в расщелину и заклинилась. Он же, падая, ударил колено об острый каменный край, и в колене что-то, слышал, треснуло. Может, даже — кость. Это худо. Надо освобождать ступню.

Клубков уцепился пальцами за корень, который чуть не угадал ему в висок, потянул на себя. Боль всколыхнулась, ослепила, но нога, кажется, подалась. Подождал, пока боль утихнет. Снова начал подтягиваться, уже решительнее. И опять уронил голову в траву, в ярости хватал зубами жесткие листья черничника, жевал и выплевывал терпкую, вяжущую во рту, массу.

От следующего рывка чуть не потерял сознание. Но ступню освободил. Перекатился на бок, отполз от расщелины, как от пропасти. Сжал зубы. Больную ногу держал распрямленной, ожидая, когда боль поостынет, и только слабо отстранялся от собаки, докучливой в своей радости.

Скосил глаза на колено. Штанина в запекшейся крови. «Как бы кость не подробило», — прошел озноб между лопаток. Хуже быть не может, если что с костью. Какой дурак подпишет с ним договор на пушнину? Даже к распределению участков на левой стороне близко не подпустят. Хромой охотник — как хромая собака. Лучше сразу головой в петлю.

Ленька Кнышев давно зарился на его угодья, потому что Клубков больше шкурок приносил. Тот раз в Ключах (это он Ивану не рассказывал) в напарники набивался. Ты-де уже не молоденький по тайге бегать. Участок у тебя громадный, одному не обработать. Давай, говорит, на пару — разбогатеем.