Правда и Небыль

Марк Разумовский так до конца и не понял, был ли Родионов настолько наивным человеком, что не понимал последствий своих действий, или же он просто решил совершить самоубийство, но, как христианин, не стал накладывать на себя руки, а бросил вызов власти, которая неминуемо должна была его погубить. И погубила в конце концов. Понимал ли Родионов, что своим снимком и демонстрацией его друзьям он ставит под удар не только свою жизнь, но и жизнь Зои, также было загадкой для молодого потомка русских эмигрантов. Марк вполне допускал, что фотография «Правда» могла быть изощрённой иезуитской попыткой мести его прабабке, отдавшей в итоге предпочтение не фотографу, а художнику. Впрочем, фотография могла быть и попыткой обратить внимание Зои на чувства и гениальность Родионова в отчаянном стремлении вернуть её расположение. Возможно, фотограф хотел поразить Зою в самое сердце своим гениальным фотоснимком, в котором он выразил все чувства к любимой женщине, перебив тем самым эффект, который на неё произвела демонстрация посвящённой ей же картины Апятова «Небыль». Кто его знает, как оно было на самом деле?!

Родионов долго работал над своим творением. Дело в том, что найти портреты Ленина и Сталина в Москве не было проблемой, но художники почему-то всегда направляли их взгляд в одну и ту же сторону. Так что выполнить просьбу Разумова не было совершенно никакой возможности, если только не… Родионов нашёл решение. Он воспользовался приёмом фотомонтажа. Сначала он закрыл на фотобумаге то место, на которое с негатива должен был проецироваться портрет Сталина.

Засветил бумагу. Перевернул негатив. Вырезал в плотном куске картона небольшой прямоугольник, границы которого точно совпадали с границами портрета Сталина. Закрыл фотобумагу картонкой, оставив только место под портрет. И нанёс его светом на фотографию, только уже в перевёрнутом виде. Современный хороший фотограф Фотошопом сделает такую операцию за пару минут. У Родионова на редактирование исходного снимка методом классической фотопечати и ретуширование ушло несколько дней. Зато получился шедевр. Шедевр, погубивший фотографа и круто изменивший жизнь его возлюбленной.

Пытаясь разгадать причины, побудившие прадеда повторно вернуться в Советскую Россию, Марк понял, что значило слово irrealite: так предок обозначил картину Апятова «Небыль». Сопоставляя разную информацию из писем, Марк сделал вывод о том, что на этой картине были зашифрованы некоторые сведения, которые могли позволить воспользоваться счетами в гонконгском банке. Однако для того, чтобы получить доступ к помещённым туда на хранение сокровищам, этих зашифрованных сведений, видимо, было недостаточно. Нужен был ещё какой-то «сигнал» или «пароль». Должно быть, Зоя знала, о чём речь. К счастью, прадед указал, где искать — на «фото, из-за которого всё случилось». Тут никаких сомнений не было: речь шла о знаменитой «Правде», из-за которой Зоя и покинула Страну Совдепию, Советскую Россию.

Разумовский достал лучшие репродукции апятовской картины и родионовской фотографии. Он проводил часы с увеличительным стеклом в руках, изучая эти шедевры вдоль и поперёк. Поперёк и вдоль. Снова и снова. Днём и ночью. Ничего. Он ничего не обнаружил. Совсем. Ни единой зацепки. Даже намёка на разгадку.

Потомок русских эмигрантов был близок к отчаянию. Но тут ему помог случай. Молодому человеку под руки попался редкий мемуар некоего Бориса Гюйтса, изданный крошечным тиражом в Иерусалиме. Гюйтс выехал из СССР в семидесятые, по «еврейской» линии. Был он уже глубоким стариком, зато жизнь прожил сложную и насыщенную. Его книга воспоминаний о прошедшей жизни была посвящена в основном тридцатым годам.

Ни художником, ни фотографом старик в прошлой своей жизни не был. Зато он хорошо знал Зою Сиверс. Судя по тону воспоминаний, красавица между делом успела, возможно сама того не замечая, разбить и его сердце. Так что эмигрант на закате своих дней посчитал свои чувства к Зое главным событием жизни, несмотря на то что жизнь эта была совсем не бедна на всякие другие события и романтические приключения, приятные и не очень.

«У Зои было невероятное чувство цвета, — захлебываясь от восторга, писал старик Гюйтс. — Она на глаз отличала оттенки, которые всем остальным казались одинаковыми. Однажды эта волшебная женщина при мне упрекнула одну общую знакомую, что та ходит с пятном на юбке. Окружающие удивились: никто не видел никакого пятна… В другой раз она показала нам чёрный ватман, утверждая, что на нём изображён деревенский пейзаж в безлунную ночь. Кажется, то была работа Апятова… Никто ничего не разобрал, но сам художник сказал, что так оно и было. Он тоже обладал каким-то уникальным зрением. Как-то раз я сделал Зоше испытание: взял открытку, написал на ней чёрными чернилами стихотворение, которое посвятил девушке. И закрасил его тушью так, что ни я и ни один из моих знакомых не могли прочитать написанное. Потом я показал открытку Зоечке, и она зачла вслух мой текст. Больше я никогда в жизни не писал стихов…»