Правда о России. Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера. 1917—1959

Хоперский квартировал в том же доме, что и я, так что проблема охраны нас после ареста не представляла особых сложностей. Ординарцы перенесли наши койки в одну комнату; пара караульных расположилась под окнами, а остальной караул разместился в соседней комнате.

Меня очень тронул визит шорника Кузнецова, которого допустили к нам как члена Совета батареи. Однако говорил он только о личном: вещи мои все равно со временем разграбят, так что не подарю ли я ему на память книгу йога Рамачараки, которую мы с ним читали и обсуждали несколько месяцев назад в обозе в селе Самострелы? Я, разумеется, подарил.

На следующее утро Хоперский и я под конвоем выехали в Каменскую, взяв с собой только небольшой сверток белья и туалетные принадлежности. Чтобы не спарывать с мундиров и полушубков[54] золотые косички погон, мы надели поверх всего этого еще широкие брезентовые плащи. До станции Глубокая мы ехали в конном фургоне (см. карту Д); затем, после долгого ожидания, поездом до Каменской. На место добрались уже в темноте. Наши конвоиры-казаки чувствовали себя очень неловко из-за новых непривычных отношений с бывшими офицерами, и путешествие проходило в полном молчании.

В Каменской нас пешком отвели в Донской военно-революционный комитет – большую комнату, где сквозь клубы густого табачного дыма мы увидели за столом Подтелкова с толпой казаков.

Кое-кто из казаков других частей начал глумиться над нами – как мы, не нюхавшие пороху и не воевавшие с германцами, смеем выступать против них, фронтовиков-ветеранов! И тут проявилось прежнее чувство солидарности, ставшее второй натурой для всех казаков батареи. Не только Подтелков, но и еще несколько наших казаков, оказавшиеся в комнате, громко запротестовали: кто-кто, а уж мы-то сражались с германцами. «Как же так, они кажутся такими молодыми?» – спросил кто-то уже гораздо спокойнее. «Нежного воспитания!» – пробурчал Подтелков.

Затем, обернувшись ко мне, Подтелков сказал с оттенком угрозы в голосе, что хочет подробно побеседовать со мной, но в настоящий момент слишком занят. Он приказал отвести нас в местную тюрьму, посадить в отдельные изолированные камеры и не разрешать ни с кем общаться – ни друг с другом, ни с кем бы то ни было еще. Но Подтелкову в те несколько месяцев жизни, которые у него оставались, не суждено было больше меня увидеть.

Когда нас привели в тюрьму, выяснилось, что приказ, который получили наши конвоиры, выполнить невозможно – все до одной камеры были забиты людьми, арестованными за последние два дня. Караульные у дверей предложили отвести нас в местную гостиницу, реквизированную именно с этой целью – служить вспомогательной тюрьмой.

К тому моменту, когда мы все добрались до гостиницы, нашим конвоирам уже надоело таскаться по городу, и они, не задавая лишних вопросов, впихнули нас в дверь мимо караульных и удалились.

Гостиница представляла собой двухэтажное здание с рестораном на первом этаже и примерно двадцатью комнатами на втором. Комнаты были полны офицеров-казаков, арестованных нижними чинами своих частей. Нас отвели в маленькую комнатку с единственной кроватью. Кровать уже заняли двое «прибывших» ранее офицеров старше нас по званию, так что Хоперскому и мне пришлось спать на полу на собственных полушубках.

Комнаты никто не запирал; мы могли свободно гулять по коридору, заходить к другим пленникам и болтать с ними, питаться за свой счет в ресторане внизу. Вестибюль был занят охраной; один караульный стерег дверь на улицу; второй стоял на втором этаже возле двери туалета и проверял, чтобы все, кто заходил туда, выходили обратно – окно туалета открывалось во двор, а под ним располагался низкий навес, так что вылезти через него было бы сравнительно несложно. Караульные были из лейб-гвардии Атаманского полка, который тоже присоединился к красному восстанию, но их отношение к нам походило на отношение конвойных с нашей батареи: в новой роли тюремщиков прежних своих командиров они чувствовали себя очень неловко.

Пара дней прошла спокойно. Мы не знали этого, но правительство атамана Каледина в Новочеркасске пыталось начать переговоры с мятежниками. Переговоры ни к чему не привели, и белые партизаны капитана Чернецова вновь пошли в наступление.

Около полудня 15/28 или 16/29 января 1918 г. капитан Дубенцов из лейб-гвардии Казачьего полка принес из ресторана новости, которые вызвали общее возбуждение пленников тюрьмы-гостиницы. Он завтракал за столиком у окна еще с одним офицером, когда к окну с проклятиями и угрозами подошел, шатаясь, какой-то человек оборванного вида. Он оперся на стекло и прижал к нему обе ладони на уровне груди – так, чтобы клочок бумаги, прижатый между стеклом и ладонью, был хорошо виден изнутри, но совсем не виден снаружи. Караульный у дверей гостиницы крикнул, чтобы бродяга убирался прочь, и в конце концов тот ушел – но не раньше, чем легкий кивок капитана Дубенцова показал ему, что сообщение, написанное большими печатными буквами на клочке бумаги, прочитано. В записке было написано: