Правда о России. Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера. 1917—1959

Однажды, проходя мимо студии бывшего фотографа императорского двора Гана, я заметил, что студия по-прежнему работает. Я подумал, что у меня нет профессионально сделанного портрета в военной форме, поэтому зашел и спросил у старого Гана, не сделает ли он для меня такой снимок. Он сказал, что сделает, если я сумею добраться до студии живым. Я сумел; на мне были цивильные брюки, ботинки и шляпа и легкий плащ поверх одного из моих офицерских френчей, оставленных дома в ноябре 1917 г. Зато на фото 2 виден только он. Единственная звезда на моих погонах Гвардейской конной артиллерии свидетельствует о чине прапорщика (третьего лейтенанта), хотя я к тому времени уже получил чин хорунжего и имел право на две звезды.

Мама еще некоторое время продолжала работать в госпитале неполный день. Однажды, когда она в разговоре случайно упомянула, что беспокоится о доме, один раненый солдат из местных заверил ее, что беспокоиться не о чем, так как у нас в местном Совете есть могущественный защитник. Он рассказал ей поразительную историю; мы позже проверили и убедились в том, что она соответствовала действительности.

В прежние годы в свободное от работы в госпитале время мама часто читала сказки моей младшей сестре, которой тогда было семь лет. В теплую летнюю погоду она читала в углу сада, на скамейке под кустами сирени, возле ограды, отделявшей сад от соседского участка и от улицы. Послушать ее собирались дети прислуги из всех соседних домов. Поначалу они стеснялись и держались по другую сторону ограды; затем кто-то из тех, кто посмелее, забрался на забор и устроился наверху; увидев, наконец, что мама не возражает, дети перестали смущаться и стали собираться прямо в нашем саду, вокруг скамейки. Маме нравилось, когда сорванцы собирались вокруг нее, рассаживались на земле и внимательно слушали; она шутя называла их «моя босоногая команда».

Мы этого не знали, но среди этих детей было и трое детей дворника из соседнего дома, который оказался впоследствии ярым большевиком. Ни до, ни после революции он не сказал нам ни слова, но, очевидно, был благодарен маме за доброе отношение к его детям. Во всяком случае, когда он стал лидером местного Совета, он рассказал об этом своим товарищам – как и то, что мама непрерывно и добровольно работала в госпитале все три с половиной года войны. После этого Совет принял решение ничем нас не беспокоить.

Тем не менее многие из наших друзей подвергались разного рода притеснениям. В этом была даже своя ирония, так как большинство из них придерживались правых взглядов и потому принадлежали к той группе, которая – вопреки распространенному на Западе заблуждению – принимала наименее активное участие в действиях против большевиков. Крайнюю точку зрения этих людей выражал лозунг, заимствованный из раннего Ленина – «Чем хуже, тем лучше» в том смысле, что чем быстрее дела в стране окончательно зайдут в тупик (а считалось, что если большевикам позволить управлять страной, то произойдет именно это), тем быстрее она вернется к монархии.

Борьбу против красных продолжали вести почти исключительно умеренные, те, кто считал, что необходимо придерживаться среднего пути. В июне 1918 г. я получил некоторое представление о том, что происходит под покровом кажущегося спокойствия. В тот вечер у нас в доме появился человек в засаленных кожаных куртке, штанах и кепке военного автомеханика. Мне пришлось внимательно вглядеться, чтобы узнать в этом человеке артиллерийского капитана Новогребельского – к тому моменту полковника, – с которым я познакомился еще мальчишкой и который в свое время был так добр ко мне. Он попросил приютить его на ночь; я, естественно, согласился. Он признался, что является членом подпольной антикрасной офицерской группы и что они пытаются саботировать усилия большевиков по созданию собственных вооруженных сил. Последние два месяца он работал в центральном депо бронеавтомобилей в Петрограде и заботился о том, чтобы ни один полный комплект запчастей не дошел ни до одной красной воинской части; все, что можно и когда можно, он отправлял не туда. Красные начали расследование, и ему пришлось спешно «испариться».

Утром, перед уходом, полковник Новогребельский спросил меня, не хочу ли я принять активное участие в деятельности его организации. Он сказал, что через пару недель должно произойти кое-что весьма серьезное, что решающим образом повлияет на ход Гражданской войны в России – к тому моменту война эта была в полном разгаре. Поначалу придется очень тяжело, но вскоре западные союзники придут нам на помощь. Он не имеет права раскрыть мне остальное, но, если я захочу к ним присоединиться, он скажет, как это сделать и куда следовать.

Какое-то шестое чувство предостерегло меня, и я отказался. Примерно через две недели после этого разговора стало известно о белом восстании в Ярославле (см. карту А). Красные мало что писали об этом в своих газетах, и только через год в штабе Донской армии (глава 8) я узнал, что именно там произошло.