Правда о «золотом веке» Екатерины

Даже этот жест — рука на лоб — не был забыт. Специальный человек будет дежурить в спальне Елизаветы, и если императрица начнет метаться, вскрикивать, скрипеть зубами во сне, он должен был положить руку ей на лоб со словами: «лебедь белая». Это помогало — отступали звуки: скрип снега, скрип кожи под штыком на барабанах, исчезал панический, иррациональный страх переворота, ареста, крепости, ссылки. За свои труды лакей, клавший на лоб царицы руку, получил дворянство и фамилию Лебедев (потомки живут в Петербурге до сих пор).

А тогда, 25 ноября 1741 года, точно так же, как Бирона год назад, заворачивали в одеяло и Миниха, и Остермана. Миниха сильно побили потому, что вообще не любили, а особенно досталось Остерману, который стал угрожать солдатам и обругал Елизавету «поносными и непотребными» словами. Так же арестовывали и еще множество немецких временщиков рангом поменьше. Многих из них сильно помяли и побили при аресте: натерпевшись при Анне, гвардия сводила счеты с ненавистными временщиками.

Елизавета сдержала слово: никого не казнила смертью. Миних, Остерман, другие временщики были выведены на эшафот, даже брошены на плаху, но в последний момент им объявляли о помиловании. Елизавета провела чистку государственного аппарата и армии, повыгоняла со службы довольно много немцев, в том числе решительно ни в чем не повинных.

Гвардии и этого было мало, она требовала изгнания всех немцев за пределы государства Российского. Только это, по мнению гвардейцев, исключит на все времена немецкое иго, и в столице еле удалось удержать гвардию от немецкой резни.

Местами вспыхивали немецкие погромы; к чести русских будь сказано, они нигде не были массовыми, то есть нигде не били всех немцев подряд. Доставалось в основном тем, кто при Анне держался высокомерно и оскорблял чувства русского населения.

В лагере под Выборгом, среди войск, отправленных на войну со Швецией, против немцев поднялся настоящий бунт гвардейцев. И только энергия генерала Кейта, который схватил первого же попавшегося бунтовщика и позвал священника, чтобы тот подготовил солдата к расстрелу, остановила бунт.

Скажу одно: какой контраст этих событий 1741 года с настроениями 1648 года! Тогда москвичи, поднявшиеся на восстание, даже приветствовали немецкую охрану Алексея Михайловича: мол, немцы люди справедливые и неправд не терпящие. Теперь немцев бьют и хотят всех выгнать из государства… Однако довели людей! И до чего они «другие», эти немцы…

«Так удачной ночной феерией разогнан был курляндско–брауншвейгский табор, собравшийся на берегах Невы дотрепывать верховную власть, завещанную Петром Великим своей империи. По воцарении Елизаветы, когда патриотические языки развязались, церковные проповедники с безопасной отвагой говорили, что немецкие правители превратили преобразованную Петром Россию в торговую лавку, даже в вертеп разбойников»

[

21. С. 131—132].

Насчет разбойников я бы на месте священников выражался осторожнее, потому что именно русская и дворянская в своей основе гвардия была главным вместилищем самого дикого беззакония.

«Тогда в России дворец и крепость стояли рядом, поддерживая друг друга и обмениваясь жильцами. Преемник и племянник Елизаветы — герцог голштинский Петр III воцарился без замешательства, но через полгода был низвержен своей женой, ставшей во главе гвардейских полков»

[21. С. 132].

Впрочем, Елизавета заботилась и о законности. Ей было мало, что уже в первую же ночь переворота, 25 ноября, множество людей сбегались в Зимний дворец, чтобы присягнуть ей, и порой делали это со слезами на глазах. Она была популярной, ее готовы были любить, но Елизавете хотелось быть еще и законной.

В ту же ночь несколько специально отряженных людей, в том числе и Воронцов, сели писать специальный Манифест. Через три дня Манифест опубликовали — Елизавета откровенно торопилась объяснить, почему она, дочь Петра, принуждена была прибегнуть к силе оружия.