Правдивая повесть о мальчике из Кожежа

— Чушь мелешь! — кричал рассерженный не на шутку отец. — Ездить из села в село, ставить на площади столбы, навешивать на них канат и ходить по нему? За это шутовство в твою шапку будут бросать медяки. Стыд и срам это, а не воспитание мужества!

— Отец, я говорю о другом, не об искусстве канатоходцев…

Но Мишакуй перебил его:

— А чем лучше водить медведя и заставлять его танцевать под бубен?

Не мог отец Мишакуй позволить сыну заниматься столь позорным делом. Правда, Кудабердоков знал об искусстве усáко — мастеров поэзии, и творцов песен — орéд-усако. Ведь научиться этому искусству нельзя, его дарует избранным сам аллах. Как же может отец благословить сына стать оред-усако?

В досаде на отца, который ничего не понимает, Залимгерий снова повторил:

— Я же собираюсь учиться драматическому искусству.

— Это еще что за искусство?

С жаром заговорил Залимгерий о театре, артистах, спектаклях.

— «Тиатра»?.. Сам не понимаешь, о чем говоришь! — Мишакуй строго одернул сына.

Конечно, Залимгерий отлично понимал, о чем вел речь. Но он не знал, как объяснить отцу, что такое сценическое искусство. И тогда он решил показать отцу этюд — немую сценку, которую он разыграл перед членами комиссии из Москвы, приехавшими в Нальчик для набора студентов в театральный институт.

— Меня попросили изобразить человека, — начал Залимгерий, — который сидит в комнате и с увлечением читает книгу. Вдруг он почувствовал запах гари. Теперь смотри…

И он стал изображать эту сценку. Он сидел за столом, склонившись над воображаемой книгой. Вот он поднял голову, отрешенными глазами поглядел вокруг, потянул носом воздух и снова ушел в книгу. Через несколько мгновений он тревожно вскинулся, быстро встал из-за стола. Шагнул вперед и в ужасе замер, затем бросился к двери, но она не открывалась. В отчаянии колотил он кулаками, рвал ручку, пытался взломать дверь. Его душило, он задыхался, в безумном страхе метался по комнате, опрокинул стул и, наконец, подбежал к окну. Глянул вниз, как в бездну, отшатнулся и, закрыв лицо руками, в изнеможении прислонился к стене.

Залимгерий рассчитывал произвести на отца впечатление силой артистического перевоплощения. Эффект получился, но совершенно неожиданный.

Без крика Мишакуй озабоченно поднялся, подошел к сыну, с беспокойством внимательно заглянул ему в глаза: все ли у сына в порядке с головой? Вроде бы все в порядке. И тогда Мишакуй осторожно стал задавать вопросы:

— А где этот самый тиатра?

— Его еще нет, но он будет.

— У кабардинцев ничего подобного не было и не будет.

— Будет, отец, непременно будет! Вот поедем в Москву, выучимся. А как вернемся, откроем театр.

Убедившись, что сын в своем уме, отец спросил, снова наливаясь гневом:

— И ты будешь разыгрывать из себя полоумного, как сейчас? Выбрось из головы эту дурь!

— Отец, я хочу стать артистом!

В гневе Мишакуй размахнулся и дал сыну пощечину. Залимгерий сцепил руки за спиной и так же стойко вынес второй удар тяжелой отцовской десницы.

Стоя перед отцом с покрасневшими щеками, он спросил:

— А на защитника можно учиться?

— Можно. Но если вздумаешь учиться шутовскому делу, запомни — ноги твоей не будет в родном доме!

Мишакуй испытывал чувство удовлетворения достигнутым результатом и столь решительным проявлением своей родительской власти.

— Вот как надо учить этих своенравных молодых, — похвалялся он перед сельчанами, выгонявшими скотину в стадо. — Сразу всю дурь вышиб из головы мальчишки. Где это видано — решил учиться на тиатра!

То ли Мишакуй преувеличивал силу воздействия родительской власти, то ли современная молодежь была слишком своенравна, — так или иначе, а Мишакуй и на этот раз потерпел поражение. Пока Мишакуй направо-налево хвастал, Залимгерий тем временем сложил вещички в фанерный чемодан, попросил у Герандоко немного денег и покинул дом.

Стоял чудесный летний день. Ночью прошел сильный дождь, и все вокруг было необыкновенно свежим и радостным. Солнце лило с высоты золото лучей на ярко-зеленые травы, и цветы наполняли воздух нежным ароматом. Белоснежные купола гор замыкали прекрасный пейзаж.

Залимгерию никогда еще не было так хорошо, как сегодня. Он шел и с благодарностью думал о своем учителе Герандоко. Это он развил и поддержал в своем ученике интерес и любовь к театру, помог ему поступить в институт. Улыбка трогала его губы при воспоминании о том, как он ловко провел отца. «Другого выхода не было, иначе не отпустил бы».

Да, отец считал, что после аллаха верховная власть над сыном за ним, за отцом, и слово его — закон. «Эх, если бы ты знал, как мне хотелось со сцены показать страшную картину всех унижений и оскорблений, которые вынес мой дед и которые не минули тебя, отец!.. Власть отца… А власть искусства? Нет, отец, твоя власть слабее власти искусства, которому хочу учиться и служить!»

Минули дни, месяцы, годы. Сам того не ведая, Мишакуй долго обманывал себя и других.