Правдивое комическое жизнеописание Франсиона

Итальянец не посмел это отрицать, и тогда Ремон сказал ему, что он поплатится за всех остальных и будет сидеть здесь до тех пор, пока не выпустят Франсиона, а кроме того, не отделается так дешево, а умрет в жестоких мучениях, если не откроет виновников той плутни, которую выкинули с его другом, и не объявит, кто подбил их на это дело. Ремон угадал по лицу этого человека нечто предательское и злодейское, таившееся в его душе, а кроме того, в нем самом бродили какие-то мысли, подсказывавшие ему, что итальянец мог знать кое-что о заговоре против жизни и чести Франсиона; пленник же, услыхав такие речи, страшно испугался и вообразил, что Ремон осведомлен об его злодеяниях и убьет его без пощады, если он в них откровенно не сознается. После нескольких новых угроз итальянец обещал не утаить ничего, если ему простят вину, и тогда Ремон велел ему побыстрее выложить все, что было у него на душе; однако того обуял такой страх, что он дрожал всем телом и еле мог говорить. Он попросил отсрочки, но, не получив согласия Ремона, принялся вопить о пощаде. Хозяин, видевший, как Ремон его захватил, был этим весьма недоволен; ему не хотелось, чтоб в его доме совершались такие насилия, ибо он боялся, как бы его) самого не обвинили в соучастии и не вовлекли в какие-нибудь неприятности. А потому он обратился к Ремону с просьбой отпустить итальянца; но Ремон страшно рассердился и поклялся, что убьет хозяина, если тот будет ему мешать, а Гортензиус, рассвирепевший тогда пуще всех, грубо толкнул его и чуть было не заставил пересчитать ступени скорее, нежели тому хотелось. Это побудило хозяина бросить заступничество и удалиться на свою половину. После этого Гортензиус вернулся в горницу Ремона, где находилось также несколько лакеев, державших пленника. Ремон продолжал угрожать, что подвергнет его пытке и убьет еще до наступления ночи, если он не расскажет во всех подробностях о своем преступлении. Прежде всего он спросил, как его зовут, и итальянец тотчас же назвался Корсего и объявил себя старым слугой семьи римского дворянина Валерия. Ремон смутно припомнил, кто был этот Валерий, о коем Франсион говорил ему в свое время как о человеке, питавшем к нему сильную вражду. Заметив, что злодей снова умолк, он приказал ему продолжать, но тот опять взмолился об отсрочке, якобы для того, чтоб прийти в себя. Одбер заявил ему, что он тратит больше слов на мольбы, нежели ему понадобилось бы на все признание, и только по-пустому теряет время; но тот отвечал, что ему больше нечего сказать, ибо он лишь помогал сбирам, обыскивавшим дом человека, которого обвиняли в подделке денег, и что хотя сам он не сбир, однако же часто ходит с ними в качестве подручного, а в сем случае выполнял только вместе с другими распоряжение правосудия. Тогда Ремон сказал ему, что в этом деле произошло недоразумение и что поскольку он, не будучи чином правосудия, присоединился к отряду, то сделал это не без злодейского намерения; но тот не пожелал сознаться. Напротив, он сослался на других, занимавшихся тем же ремеслом. Мужество постепенно вернулось к нему: он вознамерился сколь можно дольше не выдавать своей тайны; но Ремон, видя его упорство, приказал разжечь огонь и накалить лопату, чтобы подпалить ему пятки. Он постарался вспомнить другие мучительства, применяемые при пытках, и угрожал ими злодею Корсего, дабы посильнее его напугать, однако сам с трудом представлял себе, чтоб люди могли быть столь жестоки и терзать так своих собратьев. Итальянец же корчил из себя Порядочного и совестливого человека, якобы предпочитавшего умереть, нежели причинить зло ближнему, и говорил, что старается только честно заработать на жизнь, ходатайствуя иногда по делам или исполняя поручения судей вместе с судебными чинами; но тем не менее никто не поверил в его невиновность. Гортензиус громко заявлял, что если он причастен к обиде, нанесенной Франсиону, то нет никакой казни на свете, которой бы он не был достоин, а потому недостаточно привязать его к телу мертвеца, как это сделал Мезенций [247] со своим обидчиком, ни бросить его в медного быка, в коем Фоларис [248] сжег того, кто его отлил, ни остричь ему брови и, натеревши медом, выставить его на солнце, ни посадить его в бочку с острыми гвоздями и сбросить с горы, подобно тому, как карфагеняне поступили с Регулом [249], словом, что все измышления тиранов были для него слишком гуманны. Затем, обращаясь к Ремону, он сказал:

— Хотите, я схожу за какими-нибудь старинными книгами, где говорится о самых страшных казнях, существовавших у диких народностей, дабы мы их применили?

Услыхав эту ерунду, Ремон не смог удержаться от смеха и сказал ему, что не стоит так себя утруждать. Корсего же, увидав вокруг себя смеющиеся лица, возымел радужные надежды, а потому, несмотря на все угрозы, не захотел ничего добавить к тому, что уже сказал; между тем лопата начинала раскаливаться, и с него уже сняли башмаки. Тут Одбер предложил:

— Давайте вздернем его на дыбу, прежде чем жечь ему пятки.