Хейлин служил в полевом госпитале в дельте реки, где было так жарко, что воздух делался жидким. Хейл пробыл там так долго, что потерял счет дням. Он давно не считал пациентов, раненые поступали сплошным потоком. Некоторые раны были настолько ужасны, что, едва завершив операцию, он выбегал из палатки, и его выворачивало наизнанку в густую зелень. Когда ранили его самого, сначала он не почувствовал ничего. Только стремительный натиск холодного воздуха, словно прямо сквозь него промчался ветер, а потом – обжигающий жар собственной крови. Его без промедления доставили самолетом во Франкфурт, в ту же больницу, где он работал до отправки во Вьетнам. Там его прооперировали и после интенсивной реабилитации переправили в Американский госпиталь в Париже, на бульваре Виктора Гюго. Отец Хейлина настоял, чтобы его сына поместили в лучшую в Европе частную клинику, и командование ВМФ не стало возражать. Это уже не имело значения; армейская служба Хейлина закончилась. Он читал все письма Френни – перечитал каждое по три раза, – но сам ей не писал. Ему не хотелось ее огорчать. Вместо этого он позвонил человеку, к которому никогда бы не стал обращаться в другой ситуации. Своему отцу. Позже Френни не раз говорила ему:
– Значит, если бы ты умер, со мной связался бы твой отец?
И он всегда отвечал:
– Я был еще не готов умереть.
Прошло несколько месяцев, от Хейлина не было никаких вестей. Френни сходила с ума от беспокойства и ежедневно писала запросы во все армейские инстанции, но так и не получила никакой информации. Она позвонила Уокерам домой, но ей было сказано, что с ней разговаривать не желают. В общем-то, этого следовало ожидать.
Наконец Хейлин написал сам.
Френни немедленно вылетела в Париж и поселилась в крошечной гостинице рядом с больницей. Она даже не обратила внимания, как называлась гостиница. Получив номер, она быстро приняла душ и переоделась. Она привезла настоящую приличную одежду, а не те лохмотья, в которых ходила обычно. Мамин костюм от «Диор». Черные туфли на шпильках. Элегантную сумку из «Сакса», подаренную ей родителями на какое-то давнее Рождество и так и оставшуюся неиспользованной. Френни даже не стала разбирать чемодан, она не собиралась проводить много времени в гостиничном номере. Просто нужно же где-то оставить вещи.
Медсестры в больнице были приветливы и любезны, как-то уж слишком приветливы и любезны. Это настораживало. Френни и так-то вся изволновалась, а сейчас испугалась уже по-настоящему. Все говорили вполголоса и говорили так быстро, что Френни почти ничего не понимала, хотя учила французский в школе и сдавала его на «отлично». Тогда с ней заговорили по-английски, четко и медленно, как с очень маленьким и не очень смышленым ребенком. Ей сказали, что перед тем как идти к Хейлину, ей надо переговорить с его лечащим врачом, и проводили в просторный, элегантно обставленный кабинет. Ей предложили кофе, потом – коньяк, но она отказалась.
– В этом нет необходимости, – сказала она, нервно расхаживая из угла в угол. Когда пришел врач, Френни увидела его лицо и поняла, что новости будут неутешительные. Она села на стул и замерла в ожидании.
Полевой госпиталь, где служил Хейлин, разве что назывался госпиталем. Это была просто палатка, оборудованная для срочных хирургических операций, окруженная зеленью и скрытая от посторонних глаз. Однако в ветреный день ее можно было заметить с воздуха, и в тот день как раз дул сильный ветер. В военное время никто не застрахован от шальной пули, сказал Френни врач. Даже те, кто спасает чужие жизни. Когда бомбили палатку, доктор Уокер проводил операцию. Он закрыл пациента собственным телом. Закрыл не задумываясь. Потому что не мог поступить иначе. Потому что всегда думал в первую очередь о других и лишь потом – о себе. Вот так и вышло, что пациента он спас, но сам был ранен. Тяжело ранен.
– Он потерял ногу, – сказал врач.
Френни попросила его повторить эту последнюю фразу, чтобы убедиться, что она поняла его правильно. И еще у него были сильные ожоги, добавил врач, но теперь уже не такие ужасные, как поначалу.