Правила обманутой жены

— Верю, моя девочка, — Соломоновна всхлипнула и обняла меня. — Знаешь, я помню, как бежала после работы к своему первому мужу, тогда он, конечно, мужем не был еще. А был просто первой любовью. Мы даже по телефону не разговаривали. Ну не передает телефон ни радости, ни дрожи. Мы неслись друг к другу на своих двоих. Мчались, перепрыгивая через лужи. На последние деньги покупали билеты в киношку и дешевые конфеты. И шуршали бумажками, мешая всем в кинотеатре. А цветы он воровал на клумбе. Денег же не было. И как-то он прибежал ко мне. А за ним бежала милиция. Он мне бросил букет, крикнул: «Это тебе. Бежим!» И мы, заливаясь от хохота, помчались, держась за руки. А потом на чьем-то дне рождения он заставил меня при всех сказать, что он мне нравится. И я так краснела и стеснялась. А он заявил, что нужны свидетели. Потому что иначе он подумает, что ему это кажется, — она замолчала, закрыв лицо руками.

Я тоже молчала, глядя в окно на нескончаемый снег.

— Знаешь, девочка, — она отняла руки от лица. — Я верю, что любовь не умерла. Просто затаилась на время. Но она вернется. Ведь без нее никак.

— Не ко мне, Соломоновна. Не ко мне, — снова всхлипнула я и глотнула остывший чай.

— А ты не зарекайся, рыба моя золотая, — она погладила меня по голове. — Какие твои годы? Всего лишь тридцать три, — она задумчиво посмотрела на снег за окном. — Я желаю тебе непременно влюбиться этой зимой. И тогда у тебя все получится. Вот увидишь! Моя бабушка говорила: «Если вы не умеете радоваться жизни, то почему она должна радовать вас?»

Переезжай ко мне, пожалуйста.

— Здесь мой дом, Соломоновна.

— Девочка моя, дом — это не стены. Это руки, которые тебя обнимают, когда тебе очень плохо, — она обняла меня обеими руками и прижала к груди.

— Не могу я, Виолочка, вот так. Сережу без отца оставить. Ему и так сложно. А Дима все же отец. И я… я все еще люблю его.

— Ну как знаешь. Если захочешь, дверь всегда открыта. Но не вини себя: такое с каждым может случиться. У меня для тебя есть чудесный рецепт счастья — на себе проверяла. Берем себя, — она обхватила себя руками, — обнимаем, любим и ни с кем не делимся!

Я рассмеялась и обхватила себя руками. Но вышло скверно.

— Видишь? Не получается у меня, Виолочка. Потому что знаю: я — плохая мать! В этом Дима прав. Поэтому мне нужно терпеть. А на лечение я сама заработаю.

— Эээ… натурщицей? — вкрадчиво спросила Соломоновна.

— Да, так теперь это называется. Барина потянуло в народ. Надоели ему московские гламурные фифы и захотелось картошки в мундирах. Вот позвоню ему и соглашусь. Доставка картошки прямо на дом. С пылу, с жару.

— Не делай этого! Ты не такая, — предостерегла меня Виолетта.

— Значит, стану такой, — я взяла телефон и хотела позвонить.

Но пальцы не слушались и телефон упал на стол.

— Я же говорю: ты не такая, — улыбнулась Соломоновна. — Скажи-ка мне, шкильда, а твой этот Платон не хочет еще раз написать Мону Лизу? Так я могу попозировать, — она взялась за грудь обеими руками и подкинула ее вверх, поправляя лифчик. — Мона Лизу? Я спрашиваю: Лизу мона?

Я засмеялась. И в этот момент телефон зазвонил, и я не поверила своим глазам. На экране высветилось имя Платона.

Платон

Испугал он ее, испугал. Надя девушка от искусства далёкая. Поэтому ее представления о мире этого самого искусства обывательские. В основном, почерпнутые из кино. Оргии, безумства и прочие извращения — вот о чем она думает, когда слышит слово «натурщица». Не так с ней нужно, не так. Она уже себе там нафантазировала черт знает что!

Платон привстал, подвинул к себе чашку кофе, что стояла возле Мамикона, глотнул кофе, смачивая горло, приложил палец к губам, призывая его молчать, и позвонил Наде. Она ответила сразу, как будто ждала. Голос звучал глухо.

— У вас все в порядке? — забеспокоился Платон.

— Все… хорошо! — после паузы ответила она, явно глотая слезы.

— Послушайте, Надя, я хочу извиниться. Был уставший и поэтому неправильно выразился. Хотел пошутить, но вышло неловко. Мне, по сути, нужна не натурщица, а помощница в галерее. Просто секретарь, только творческий.

Опять ты за свое, Платон? Ее сейчас слово «творческий» напугает.

— Ну, в смысле, креативный. То есть, не прямо так, чтобы очень креативный, а исполнительный и точный. И скромный, — поспешно добавил он.

Вот идиот! Чего его так клинит? Даже не получается нормально выразить мысль. Мамикон удивленно посмотрел на него, вытянул руку ладонью вверх, помахал ею в воздухе и одними губами спросил:

— Ты что блеешь, как баран?

Платон рубанул рукой воздух, отмахиваясь от него, досадливо поморщился, но вдруг с удивлением понял, что волнуется. Это было такое странное и давно забытое ощущение: волноваться, разговаривая с женщиной. В трубке повисло молчание. Платон начал торопливо перечислять блага:

— Оклад хороший, соцпакет, иногда поездки за границу на аукционы.

Надя