Правила склонения личных местоимений

— Ты о чем? — искренне не понимает Катя.

— О том! — взрываюсь. — Результаты будут еще через три-пять дней, так что придется потерпеть!

— Какие результаты? — Катя, кажется, в панике. — Ром, ты о чем?

— У папочки спроси!

Наташа нежно касается моего плеча. Я спрашиваю, хочет ли Ксюшка пойти поужинать в кафе, и она от радости начинает прыгать и хлопать в ладоши. Мы идем в ее любимое кафе втроем, без моей заботливой старшей сестры.

Вечером Катя встречает нас с Ксюшкой очень подавленная. Мы не разговариваем, пока я не укладываю Ксюшу. Потом Катю прорывает. Потом начинается поток сопливых сентиментальных рыданий на тему «Прости, Рома, я же ничего не знала». И ведь, главное, не поспоришь. Она же ни о чем не знала. Ни о маме, ни о нас с Ксюшкой, ни об этом долбаном ДНК. И жила ведь два года спокойно в благостном неведении, а теперь вдруг что-то не по себе стало, теперь вдруг стоит передо мной, плачет.

— Ром, — всхлипывает Катя, затягиваясь очередной сигаретой на площадке, — я, правда, не знала, что он так сразу…

— Катя, — перебиваю очень тихо. Я говорю, не поднимая на сестру глаз, — возьми Ксюшку к себе. Опекунство, там, не опекунство. Просто не оставляй ее с ним. Ты же можешь поговорить… Он тебя послушает.

— Рома… Я не думаю, что… — снова начинает Катя.

— Вот и не думай! — не даю договорить. — Ты все думаешь, что он такой хороший, да?! — я уже говорю на повышенных тонах. — Черт с тобой! Не хочешь, не бери! Господи, сколько можно уже о себе думать!

У меня в голове никак не укладывается ее непролазная глупость. Она же в курсе, она же видела, что майор бил Ксюшку. Ну, уж синяки-то она видела. Я же видел! И теперь вот это ее «я не думаю, что…». Что, Катя? Не думаешь, что он снова будет делать это? С чего бы? Я, например, в этом не сомневаюсь. Почему? Да потому что он мудак! Хотя, может, моя сестричка просто не хочет утруждать себя, не хочет брать на себя этот груз. Конечно, у Кати же там институт, друзья, у нее же там жизнь.

3

Проходит четыре дня. Четыре дня я никуда не выхожу. Я сижу дома и только вожу Ксюшку в садик и забираю. Катя тоже пока тусуется здесь, но мы почти не разговариваем. Просто если мы начинаем говорить, то всегда ссоримся, а я что-то от этого устал. Моя старшая сестра сначала очень возмущалась из-за того, что у нас нет телевизионной антенны. Катя, оказывается, совершенно не может существовать без телека. У нее прямо ломки начинаются на второй день. Но она быстро находит альтернативу. Она качает из Интернета целую кучу каких-то тупых фильмов и смотрит их один за другим. Понятно, делать-то ей особенно нечего. Хорошо хоть друзей своих сюда не водит.

И вот заявляется майор. Ну все, мне пора собирать вещи. Он выкладывает на стол бумажку с печатями.

— Убирайся отсюда! — бросает он мне. — Я тебя больше кормить не собираюсь! Завтра пойдем в отдел опекунства.

— Ты меня и не кормил! — огрызаюсь.

— Поговори мне еще! — рявкает он.

Я беру рюкзак, быстро кидаю в него вещи и ухожу.

Я ночую у Мироновой. Ее родители все понимают. Вернее, они понимают, что у меня мама умерла и все такое. Остального я, конечно, им не рассказываю. Какой смысл — все равно через пару дней вся школа только об этом и будет говорить.

В школе я появляюсь через неделю. После того, как вся эта история с определением меня в интернат улажена. То есть, мне придется еще некоторое время пожить дома. Вернее, не дома, а в квартире майора. Даже не знаю, как теперь называть это место, где я провел семнадцать лет своей жизни. Я потихоньку собираю вещи. Хотя, какие, на фиг, вещи! Что мне теперь может понадобиться! В любом случае, компьютер я заберу. Отдам Наташе — пусть у нее полежит. Потому что не знаю ничего о том, как там дела в этом интернате. Что-то мне подсказывает, что не очень хорошо, не мирно и дружелюбно. В общем, я собираю вещи и продолжаю ходить в школу. Хотя, правильнее, наверное, сказать «заканчиваю».

Все ходят очень тихо и даже глаз на меня не поднимают. Никаких больше выкриков, редких оскорблений и бумажек в спину, никаких укоров учителей, к которым я так привык. Я даже как будто скучаю по всему этому. Мне даже чего-то не хватает. А потом, на большой перемене, меня вызывают к директору. Ну все, началось, думаю я. Теперь, Рома, готовься отвечать на вопросы и слушать, слушать, слушать все то, что ты так тщательно и долго скрывал все это время.

В приемной, как всегда, отличная слышимость. Сегодня какая-то особенно хорошая, потому что даже секретарь Илона Дмитриевна как будто смущается, когда я, после очередной фразы, сказанной обо мне в третьем лице, запрокидываю голову, вздыхаю и закрываю глаза.

— Я вчера разговаривала с инспектором по опеке, — говорит директор. — Веригин теперь в интернате будет учиться. Папа-то ему не родной оказался. Представляете, ужас какой! Вроде, приличная семья, а вон как все обернулась. Кто бы мог подумать, Ольга Афанасьевна!

— Да уж, — сетует классная руководительница. — И ведь Рома никому ничего не говорил! Как же мы не заподозрили ничего…