Правила ведения боя. #победитьрак

И они переехали на Каширку. Аллочка отремонтировала даже палату, в которой лежал ее Эммочка. Тогда никому, в том числе ему самому, это не показалось каким-то удивительным шагом. Виторган до последнего был уверен: у него туберкулез. Когда дело дошло до операции, удивился тому, какое огромное количество людей присутствует в операционной, причем бригаду врачей возглавлял основатель РОНЦ Блохин.

«Еще была целая куча студентов, целая толпа разного народу, – вспоминает Виторган. – Когда меня ввезли в операционный зал, естественно, совершенно обнаженным, я еще сказал: «О! Один на всех и все на одного?» Они говорят: «Да». И маску с наркозом мне на лицо. И только после операции, да и то случайно, когда уже стало понятно, что всё хорошо, они расслабились и проговорились: это был рак. Я обалдел».

Спустя пару недель его выпустят из больницы. Всё вернется на круги своя: любимая и любящая жена, подрастающие дети, большие роли в театре и кино. Счастье.

Через 10 лет рак вернется. Не к нему. К ней. Поздно замеченный, стремительный, вцепившийся в Аллу Балтер мертвой хваткой. Поверить в это не мог никто. Он часто спрашивал ее: «Всё хорошо, всё в порядке? Как ты себя чувствуешь?» А она только запрокинет голову назад и улыбается: «Всё хорошо, Эммочка, всё замечательно! Просто легкое недомогание. Чувствую себя замечательно». А потом так говорить и так улыбаться у Аллы Балтер перестанет хватать сил. Он успеет ее подхватить. Понесется по врачам, попробует лечить за границей, обратится за помощью к людям, читателям популярной газеты «Комсомольская правда», отыщет лучших врачей во всем мире, повезет ее на консультации.

«Три года мы боролись. И каждый год заканчивался победой. И Аллочка опять возвращалась в профессию, играла спектакли. Три года…» – говорит он. Достает сигарету. Закуривает. Отпивает воды. Молчит. Затягивается. Еще молчит. И как будто ощупывает себя изнутри: удалось ли не заплакать? Удалось. Не заплакал. Продолжает: «Три года мы боролись, а потом не смогли. Я хорошо помню, как наступила катастрофа. Это был спектакль по пьесе Горина «Чума на оба ваших дома». Мы играли с Аллочкой. Должны были танцевать с ней: по пьесе я возглавлял семью Монтекки, она – Капулетти. И вот была такая сцена: танец глав семейств. Танец плавный, там не было никаких резких движений. Но вдруг в какой-то момент я почувствовал, что просто держу ее на руках, она не может стоять. Отказали ноги. Но она доиграла спектакль. Вызвали врачей во время антракта, они вкололи ей обезболивающее. И всё следующее действие ребята просто держали ее под руки. Делали вид, что как будто ведут госпожу. Больше на сцену она не вернулась. Из театра в одну больницу, потом в другую».

Потом Аллочка попала на Каширку. 21-й этаж. Она говорила ему, что ей нравилось видеть небо из окон палаты. А он отремонтировал палату, в которой она лежала. Такое было время. «Да, такое было время, – повторяет Виторган. – Время, время. Палату отремонтировал. Как она для меня. Только спасти ее, как она меня, не смог».

Я благодарю Бога, что он в очках. Не хочу видеть слез. Он говорит: «Простите». Вытирает очки. Надевает. Беззвучно взмахивает рукой. И продолжает говорить так, словно в этой комнате уже нет никого. Словно он остался один, наедине с кем-то, кому непременно надо все объяснить: «Я готов был отдать свою жизнь за то, чтобы Аллочка жила. Готов, готов… Но так нельзя. Так не бывает. Поменяться не выходит. Она угасала, а мне оставалось жить, жить, жить».

Вспомнит, что человек, который его оперировал, который пытался помочь Аллочке, академик Давыдов, потом возглавил Каширку. Что они часто встречаются до сих пор, и что именно он, Михаил Иванович, оперировал Ирину. Ту, что 15 лет назад стала спутницей жизни Эммануила Виторгана: в этой причудливой логике случайностей и совпадений рака запутается кто угодно.

Спустя несколько дней я беру интервью у Ирины Виторган. И не успею даже задать вопрос, как она начнет с той же точки, на которой мы закончили разговор с Эммануилом Гедеоновичем. «Я помню, мы с ним приехали в реабилитационный центр, к Аллочке, – говорит она. – Эммануил вышел, я сидела в машине, ждала. Прошло больше часа. Он вышел из центра. Подошел к машине, со всей силы ударил по капоту и закричал: «Я не могу больше так!» И заплакал».

Плачет теперь и она. Такие воспоминания люди обычно стараются не ворошить. Но согласие – их обоих согласие – на интервью заключалось в том, чтобы по возможности полно рассказать свою историю.