Правитель страны Даурия

– Значит, твои люди, – сделал Сталин ударение на нелюбимом понятии «твои», – должны оказаться в Маньчжурии раньше, чем туда войдут войска. Твои люди, Лаврэнтий, должны войти в доверие к генералам и старшим офицерам из окружения атамана.

– Но все же легче спланировать покушение на него, чем пытаться достать в глубоком тылу врага и доставить на Лубянку.

– Мы специально не будем судить Власова, а также Трухина и прочих власовцев, пока в соседних камерах с ними не окажутся Семёнов, Власьевский и этот полковник… – тыкал он мундштуком в пространство перед собой, пытаясь вспомнить фамилию, – которого считают идеологом русского фашизма.

– Полковник? – переспросил Берия и тоже попытался напрячь память, хотя понимал, что это бессмысленно: он совершенно не был готов к разговору об атамане и не способен был вспомнить ни одного связанного с ним имени.

– Да, Лаврэнтий. Да, полковник. Тот самый, по приказу которого на маньчжурской стороне границы в течение многих лет светилась свастика из неоновых ламп. Я имею в виду Родзаевского.

И Берия понял, что Коба попросту проверял, владеет ли он информацией, занимается ли Дальневосточным регионом, отрабатывает ли разведка лагерь семёновцев, расширяется ли накануне вторжения советских войск дальневосточная агентурная сеть.

– Дальневосточное направление у нас разрабатывается, товарищ Сталин. Просто я не знал, что речь пойдет о Маньчжурии. В ближайшие дни туда, к атаману Семёнову, будет направлена специальная диверсионная группа.

– Правильно, Лаврэнтий. Она будет направлена. К тому моменту, когда наши войска подойдут к стенам Харбина, которую эмигранты называют «дальневосточной Москвой», группа уже должна подготовить переправку на нашу территорию самого атамана и нескольких генералов из его ближайшего окружения. Мы обязаны сделать так, чтобы один за другим прошли три судебных процесса над русскими генералами-предателями: генерала Власова, генерала Семёнова и генерала Краснова[81].

– Моя внешняя разведка займется этим вопросом, товарищ Сталин.

– Только запомни, Лаврэнтий: семёновцы нужны мне здесь, в Москве, живыми и раскаивающимися.

– Доставим, товарищ Сталин.

– Когда на фронтах война завершится, политически воевать с этими отщепенцами по-прежнему будет трудно, потому что от гитлеровцев они переметнутся к американцам.

– Сегодня же свяжусь с командующим Забайкальским фронтом маршалом Малиновским, – молвил Берия только для того, чтобы заручиться молчаливым согласием вождя на подключение к этой операции одного из фронтовых маршалов, которые – Берия все явственнее ощущал это – стали относиться к нему, нефронтовому, да к тому же замаранному, как они считали, кровавыми политическими чистками в армии, – с явным высокомерием.

4

«В начале сентября 1915 года у нашего Верховного командования, по-видимому, был план использования кавалерийских масс для рейда в глубокий тыл противника», – вслух, гнусавым голосом сельского дьячка читал генерал-майор Жуковский. Он, как обычно, восседал в глубоком плетенном кресле, на которое никто иной в доме Семёнова зариться не решался, и, покачиваясь всем туловищем, осваивал мемуары хозяина «О себе», как святое писание.

Жуковский перечитывал её множество раз, но всегда начинал именно с той главы, где атаман рассказывал об их совместных действиях в годы Первой мировой: «Насколько мне известно, план рейда на случай войны с Германией был разработан еще покойным М. Д. Скобелевым…»[82].

– Именно Скобелевым и был, – вслух подтвердил чтец, словно кто-то в этом опустевшем двухэтажном особняке мог услышать его. – И старик оказался прав: только во время рейдов по тылам врага наша кавалерия и проявляла себя по-настоящему. При фронтовых атаках, когда надо было прорываться сквозь минные поля, проволочные заграждения да убийственный батарейный и ружейно-пулеметный огонь, потери кавалеристов были слишком велики. Оно и понятно: с саблей против засевшего в окопах и штыками ощетинившегося германца не очень-то повоюешь.

Кресло стояло в тени, на деревянной галерее второго этажа, овеваемой влажный ветром, прорывавшимся через невысокие приморские холмы из глубин Желтого моря и чуть смягчающим августовскую жару. Этот закуток уже давно стал любимым местом в доме у генерала Жуковского. Потому что отсюда он мог часами созерцать и часть морского залива, и выгоревшие на палящем солнце рыжеватые вершины, и отрезок прибрежной дороги, извивающейся по склону, а затем раздваивающейся рядом с поместьем генерал-атамана.

«Кажется, к 3-му сентября 1915 года тридцать наших кавалерийских дивизий и две пехотные, – продолжал он уже про себя, – были сосредоточены в районе озера Дресвяты. Во главе этой грандиозной конной армии был поставлен генерал Орановский…».

– Один из самых бездарных в царской армии, – проворчал Вечный Гость, как называли про себя Жуковского дети атамана. – В лучшем случае он мог командовать полком, да и то желательно пехотным и тыловым.