Право и политика: научные очерки

По этому поводу можно сказать следующее. С позиций либертарной концепции правопонимания всякое отклонение от присущего только праву универсального принципа формального равенства в сторону иных нормативных регуляторов (нравственных, религиозных, идеологических и т. п.) неизбежно чревато произволом и насилием над личностью, какими бы высокими идеями и ценностями оно бы ни прикрывалось. Потому что свобода в человеческих взаимоотношениях, т. е. свобода человека в его взаимоотношениях с другими людьми, возможна только в пределах действия принципа формального равенства, в рамках которого один человек равен другому человеку, а следовательно, независим от него, а значит – свободен. За рамками этого принципа, где вступают в действие нравственные, религиозные или идеологические регуляторы, человек как субъект общественных отношений попадает в зависимость от степени нравственного совершенства, а также религиозной или идеологической терпимости своих партнеров по взаимоотношениям.

Сторонники самобытности российского права любят ссылаться, с одной стороны, на присущее российскому менталитету ощущение соборности (т. е. духовного единства, единения в любви), а с другой стороны, на формулировки ряда международно-правовых документов, где говорится о необходимости подчинения индивидуальной свободы требованиям общего блага, общезначимым ценностям, общим интересам и т. д.

Что касается соборности, то это категория не правовая, а религиозно-этическая. Говорить о соборности правового российского сознания – это значит расписываться в неспособности или в нежелании разграничить нравственные и религиозные начала общественного сознания от его правовой составляющей. На практике это всегда означает отступление от правового начала, выраженного в правах отдельного человека, в сторону коллективного (общегосударственного, общенародного, общеконфессионального и т. п.) интереса, стоящего над индивидом и подавдяющего индивидуальную свободу.

Ссылки же на содержащиеся в международно-правовых документах положения о подчинении индивидуальной свободы требованиям общего блага в данном случае некорректны, поскольку они не учитывают то обстоятельство, что в рамках западноевропейской философско-правовой традиции общее благо трактуется не как нечто стоящее над благом отдельного человека, а как общее условие возможности блага каждого отдельного человека. Общее благо, пишет В.С. Нерсесянц, – это «признание и результат естественно-правового равенства индивидуальных благ»[92]. Таким образом, понятие «общее благо» предстает как правовая категория, выражающая наличие условий для равносправедливой реализации блага каждого. В этом смысле «по своей естественно-правовой сути, общее благо всех и благо каждого – это одно и то же» [93]. Носителями общего блага «являются сами члены данного сообщества (каждый в отдельности и все вместе), а не те или иные институты (общество, государство, союзы и т. д.) в качестве неких автономных и независимых субъектов, отчужденных от членов этого сообщества и господствующих над ними»[94].

Такое понимание общего блага никогда не было свойственно России, где в силу целого ряда причин соотношение личного и общего интереса всегда представало как подавление частного, личного начала интересами власти. В рамках российской конструкции государства соотношение власти, населения и территории выстраивалось по формуле: «население как бесправное средство в руках бесконтрольной власти для укрепления своего могущества, расширения и удержания территории своего государства»[95]. При социализме эта историческая традиция получила новое развитие, в результате чего интересы личности были полностью подчинены так называемому «общественному интересу», монополия на определение и выражение которого принадлежала коммунистической партии.

Конституция РФ 1993 г. провозгласила либерально-правовой принцип приоритета прав личности перед другими социальными ценностями. Но Конституция не стала реальной основой общественного согласия. Показательно, что уже в 1994 г. по инициативе президентской администрации были предприняты попытки заключения так называемого Договора об общественном согласии. Этот документ интересен, в частности, своими формулировками, касающимися проблемы общего интереса, которые сформулированы «не в духе концепции общего блага, а по существу в виде господства исходно заданного (неопределенного и отчужденного от частных интересов) “общего интереса” как некоего абстрактного и самодовлеющего целого – общества, государства, страны в целом»[96]. Такое понимание проблемы общего блага в целом остается доминирующим в нашей политической и правовой практике.