Право на безумие

– Да, – согласился с девочкой мужчина. – Я не сумасшедший, – он перевёл глаза на Нюру и тихо улыбнулся, – я взрослый ребёнок. Так мне все говорят. Такой же, как она, – кивнул он в сторону девочки, – … и как вы.

Троллейбус мчался дальше по впадающей постепенно в ночь Москве. Пассажиры выходили на своих остановках, освобождая место для вновь входящих, сменяли друг друга на вахте беспрерывного, кажется, ни на минуту не замирающего московского бдения. Лишь эти трое – женщина, мужчина и девочка – оставались неизменно постоянными в этом суетном мире, как и сам маленький мир вокруг них, нечаянно сотканный из тончайших нитей человеческого взаимопонимания. Нитей хрупких, часто не замечаемых досужими торопыгами и разрушаемых ими ежечасно, но вновь созидаемых чьей-то всесильной волей. А вдруг остановятся, вдруг заметят, вдруг успокоятся. Вдруг… Иным удаётся. Тогда жизнь перестаёт казаться сплошным, беспрерывным кошмаром. Тогда этот конкретный вечер, а может быть и последующая за ним ночь обещают стать незабываемыми, знаковыми, дающими новое начало всей последующей жизни.

Глава 18

– С людьми сейчас очень трудно стало разговаривать. Очень трудно… Я не знаю, как вам это выразить…, я не очень умею говорить, но… Слово перестало быть тихим. Оно кричит, вопит, оно надрывает связки…, и всё только лишь для того чтобы быть услышанным. Всего лишь! Понимаете? … И не то чтобы оно несло в себе нечто важное, сокровенное. Не-ет. Ничего такого нет. Оно лишь жаждет обозначить себя, заявить на весь мир: «Я есть!!! И уже потому только имею право!» Понимаете, право?! Ах, какой это обман…, заблуждение какое, ошибка! И ведь этого права, самому себе данного, ему более чем достаточно для крика. Вот в чём беда-то основная. Ухо глохнет. Ухо человеческое перестаёт слышать… Оно настроено на тишину, на уловление легчайших интонаций…, и оно лопается всеми перепонками от этого нестерпимого крика со всех сторон.

Нюра слушала отстранённо. Не то чтобы слова говорившего были ей безразличны. Напротив. Она вслушивалась, впитывала губкой не только звуки, но их сокровенную суть. И, кажется, у неё это получалось. Но голос её нового нечаянного знакомого доносился до Нюры как бы извне, из какого-то иного пространства. Так бывало с ней в детстве, когда она засыпала под папину сказку, когда сознание, окутанное мягкой ватой дрёмы, уже витало где-то в иных мирах, а голос всё ещё звучал, будто самостоятельное живое существо, сущее именно этим самым звучанием и ничем иным. Ему было достаточно только звучать, все другие проявления жизни казались для него излишними, не нужными.

– Слово перестало быть тихим. Оно более не несёт в себе Слово. Только право… Мы все скоро оглохнем для Слова… Уже оглохли.

Удивительная штука сон, совершенно за гранью материализма. Он позволяет в одно и то же время находиться в разных реальностях, причём никогда нельзя с достоверностью утверждать, какая из реальностей настоящая. Но сейчас-то Нюра вовсе не спала, даже не дремала, хоть и устала здорово от всех перипетий сегодняшнего дня. Напротив, она смотрела на своего собеседника широко раскрытыми глазами, слушала его и даже слышала, но ощущала себя будто сторонним зрителем, точно в кино. Всё что происходит вокруг – этот троллейбус, странный гражданин (не то хитрец, не то на самом деле идиот), девочка с косичками – всё это там, на светящемся жизнью экране. А она здесь, в тёмном пустом кинозале. И хотя всё происходящее действие вызывает в ней искреннее сочувствие, даже участие, но непосредственно к ней, к её жизни никакого отношения не имеет. Ну, в самом деле, какая бы кровавая драма ни разворачивалась на киноэкране, как бы ни было жаль погибшего героя, как бы угрожающе ни свистели пули, ни рвались снаряды, каждый из нас в глубине души спокоен, что их убойная сила ему лично никак не угрожает.

– Ну почему люди не умеют слушать? Почему они так любят говорить…, а теперь ещё и писать? Ничто так не любят делать, как говорить и писать. Посмотрите, как легко они готовы отдать…, и отдают, уступают любое поприще – нести сильному, бежать быстрому, ловить ловкому… Только право говорить и писать никому не отдадут – ни умному, ни даже мудрому. Тихое молчание они расценивают как самопризнание себя дураком? Не-ет, на это они пойти никак не могут. Вот и кричат все… Знаете, я так думаю, что ведь писать в принципе может каждый, писатель лишь снисходительно умалчивает о том, о чём пишут все.