Право на безумие

Но он не заходил. Наоборот, тихо, как мышка, стараясь остаться незамеченным, не желая быть ей помехой и раздражителем, шёл на кухню и там тянул свою никчемную, неприкаянную жизнь. Люди здорово отдаляются, когда перестают понимать, чувствовать кожей, знать самым верным и безошибочным знанием желания друг друга. Или наоборот: всё понимают, чувствуют острее чем когда бы то ни было, ощущают даже неощутимое, но не могут, никак не могут ответить взаимностью. С последним жить во стократ тяжелее.

Через пару недель, когда Москва погрузилась в зиму, когда ночные морозы разрисовали уже стёкла окон узорами, когда свободный ветер за ночь наметал на кухонном подоконнике небольшие снежные горки, Нури не выдержала и сама предложила Аскольду перебраться опять в комнату.

– Ещё не хватало, чтобы ты подхватил тут воспаление лёгких или пневмонию, – аргументировала она своё предложение. – Хватит жить беспризорником. Это такой же твой дом, как и мой.

Аскольд согласился.

Так прошло ещё пару месяцев. Отношения никак не налаживались, оба хоть и спали в одной постели, но никак не вместе. Они почти не общались, не разговаривали, всё больше молчали. Да и некогда было: в будни весь день с раннего утра до позднего вечера Аскольд находился на работе, почти уже ночью приезжал уставший и, поужинав, ложился спать. И так каждый день. Другое дело длинные, тягучие выходные. В эти дни молчание было особенно тягостным. Богатов старался уйти от объяснений, погрузиться, спрятаться в свой роман. Но и тот никак не шёл, не выписывался, как остановился на середине, так и замер. Будто совсем умер. Но всё ж таки он служил некоей спасительной средой, в которую можно было погрузиться с головой, отрешиться от всего внешнего. А у Нюры отдушины не было – одна пустота, в которой еле-еле сочилось по капельке время. Если бы Аскольд только знал, сколько накопила она в эти месяцы боли, страдания, надежд, чаяний, рассказанных самой себе безумных небылиц, то дающих веру, – самую горячую, на которую способна женщина, сравнимую лишь с мужской верой в Бога, – то убивающих наповал своей определённой несбыточностью. И Аскольд знал это, будто про самого себя знал… и оттого ещё глубже замыкался внутри собственной скорлупы, отдалялся от Нюры. А что мужчина может дать женщине, ждущей от него только лишь одного – любви, когда именно на это он уже не способен? На всё способен, на всё готов…, но ей не надобно всё, ей нужно только одно…, как раз то, чего у него нет.

Я одна тебя любить умею,
да на это права не имею,
будто на любовь бывает право,
будто может правдой
стать неправда.
Не горит очаг твой, а дымится,
не цветёт душа твоя – пылится.
Задыхаясь, по грозе томится,
ливня молит, дождика боится…
Всё ты знаешь, всё ты понимаешь,
что подаришь – тут же отнимаешь.
Всё я знаю, всё я понимаю,
боль твою качаю, унимаю…
Не умею сильной быть и стойкой,
не бывать мне ни грозой, ни бурей…
Всё простишь ты мне, вину любую,
кроме этой
доброты жестокой.56

Напряжение росло, копилось, нагнеталось день ото дня и вот-вот грозило взорваться сокрушительным взрывом. Пустота не терпит пустоты. Сгущаясь, она неумолимо набирает силы и энергии, способной в один миг породить новую вселенную…, или разрушить вдребезги старую. Что из этого выбора лучше? Один Бог ведает.

– Скажи, ты всё ещё переписываешься с ней? – спросила как-то Нури.

– Да, – ответил Аскольд и сглотнул комок в горле.

– Ну, зачем…?! Почему…?! Ответь, почему…? Зачем тебе это? Чего тебе не хватает? – сорвалась Нюра градом вопросов один безответней другого. И сама же, как это водится у женщин, дала ответы на свои же вопросы. – Конечно, она молодая,… «девочка»,… сексуальная, красивая,… богатая, небось,… может себя подать, преподнести… А я обычная,… старая уже, некрасивая,… растолстела вон, как свинья… Ну, что же я могу поделать?! И так на одной воде сижу, язву вон нагуляла,… всё чтобы похудеть только, чтобы не быть такой толстой…

– Нюра, успокойся, ты вовсе не толстая… и не старая, – попытался Богатов остановить бурю, хотя понимал, что грома и молнии ему не избежать. – Ты чУдная…, правда, ты очень хорошая…, ты мой самый лучший друг, единственный на всём белом свете. А она…, – Аскольд замолчал, задумался, будто воскрешая образ и подбирая к нему слова. Самые обычные, естественные, не ранящие, но способные всё объяснить. – Она вовсе не молоденькая, наша ровесница… и не богатая,… ничего она не способная… преподнести… Она,… она… волшебная… Я не знаю, как это выразить, но… я люблю её, и ничего не могу с этим поделать.