Право на меч

– А Керех за тебя вообще бы убил. – Она услышала смешок и тут же сердито поправилась: – Это по глазам видно. И по делу. Не нужно слов. Что, не веришь?

И почему выпивка исчезает так быстро?..

– Он безотказный. Полагаю, это тоже как-то связано с обетом. – Я нахмурился: не видел ни одного монастыря в Воснии. Выходит, не так уж и много я знал о своем отряде.

Руш замотала головой, что-то проворчала и отвернулась.

– А ты? – Я взболтал вино, засмотрелся, как жидкость неровно сползает по стенкам, словно разбавленная кровь.

– Что – я?

Через двойное стекло Руш казалась мутным призраком, отражением в грязной воде.

– От себя что скажешь?

– Тебя же волнуют только мертвецы. – Она выхватила бутылку и сделала несколько жадных глотков.

Почему-то прогонять ее совершенно не хотелось.

– Мертвецы так мертвецы. – Я положил руку под голову. – Бун, кстати, дважды пытался меня убить.

– Чего?..

– Он же подкинул Амилу капральский паек и оставлял тела за лагерем целый год. Все чужаки: эританцы, поланцы и приплывшие с моря. Портят воснийские земли, – я усмехнулся.

– И Данкан. – Руш явно задумалась.

– Стрела с серым пером досталась Руту, когда он прикрыл меня в лесу. Вторую я получил в особняке.

– Шутишь? – Руш вытерла губы тыльной стороной ладони. – Да старый пень только струей себе на ноги попадал!

– Когда ему надо, стрела находила цель.

Руш открыла рот, нахмурилась и клацнула зубами. Потом добавила, пожав плечом:

– Ну, больше уж не найдет.

Мы помолчали. Мне захотелось, чтобы кто-то снова положил руку на лоб. Проверил, горячо ли мне, холодно. Сам я, кажется, уже ничего не понимал.

Руш поднялась, прошла до двери и закрыла ее так, чтобы больше никто нас не побеспокоил. Или не поспел ко мне на выручку. Затем обернулась и спросила:

– Тебе тут не холодно?

Я прочистил горло, покосился на засов. Прищурился в полутьме, нет ли на моей гостье ножей. Чем дольше я молчал, тем суровее становилось симпатичное лицо Руш.

– Сквозняка сейчас не было, если ты об этом. – Я еще раз посмотрел на дверь.

Мы уставились друг на друга, как два индюка.

– Последний раз спрашиваю: тебя погреть?

– Это, вообще-то, совершенно другой вопрос, – я растерянно заморгал.

Она развернулась и шагнула в сторону, начала возиться с засовом, бросила через плечо:

– Ну и стухни тут один.

Потом опомнилась, взяла бутылку со стола – хоть в стекле почти ничего не осталось! – спрятала под стеганку, не заткнув горлышко пробкой…

– Да погоди ты…

Я вытянул левую руку, хоть и не мог дотянуться до Руш: та уже вернулась к двери.

– …погоди. Я ведь крайне медленно думаю, сама говорила.

Она оскалилась и оставила засов в покое. Подошла в пять небольших шагов к изголовью кровати и присела на одно колено. Так, чтобы ее лицо оказалось на одной высоте с моим.

– Когда тебе надо, соображаешь ты вполне ничего.

Стеганка сползла с ее плеч. Где-то на полу загремело стекло, покатившись по доскам. Руш не двинулась ближе, не отстранилась, только шуршали завязки на воротнике у рубахи. Я опустил взгляд ниже, к тонкой шее, к вороту. В разрезе показалась ложбинка между грудями.

– Что, храбрец, не струсишь? – сказала Руш шепотом. – Или тебе снова некуда бежать?

Я выдохнул, потянулся рукой к ее плечу. Запустил пальцы под ткань. Чистая, мягкая, слегка влажная кожа. Наверное, мне и правда очень холодно. Чертовы воснийские зимы.

Руш перехватила мое запястье, опустила руку ниже, к груди. Разрез на вороте оказался слишком узким, и мы оба вздохнули.

– Сейчас исправлю, – сказала Руш и впилась мне в губы. Неумело, но требовательно.

Кислый и терпкий вкус вина. Любая рубаха шире у самого низа, но мы об этом напрочь забыли.

Я отталкивал Руш больше года. Чтобы в итоге все пришло к тому же: ее лоб коснулся моего, а под грубой шерстяной рубахой я нащупал уже твердый сосок.

Холодок скользнул по груди: с меня стащили одеяло. Руш спешила, словно вот-вот к нам ворвутся враги. И жить осталось совсем недолго.

Я не мог ее осуждать. Сам бы спешил, если бы не лежал, если бы не был столь неуклюжим из-за старых ран. Только и успел, что растянуть завязки на поясе.

– Медленный, – довольно прорычали мне на ухо.

Чужой вес приятно сдавил живот. Кровать едва скрипнула – Руш и здесь была почти бесшумной.

Не задела ногу, не тронула бок. Мне стало больно от другого – от стыда за грязное тело, за нелепые отказы и столь же невнятное согласие. Я прошептал:

– Уж какой есть. Только… э-э…

Руш стащила с себя рубаху. Под ней на живот чуть съехала грязная повязка. За неделю там почти не осталось крови.

– Лучше просто молчи. – Ладонь Руш уперлась в стену. – Вот так. – В спешке она сняла только одну штанину, и чуть не запуталась. – Вот так. То, что надо…

На теле Руш было больше шрамов, чем у меня. Ее не смущали грязные ведра, опухшие покойники, грубые солдаты Восходов и голод в походе. О чем я вообще беспокоился?..

– Давненько там никого. – Руш поерзала на мне, пристраиваясь. – Ну-ка…

Попала.

– Ох.

Холод отступил. Никакой я не мертвец. Разве же можно желать мертвеца?..

Теперь Руш никуда не спешила. Чуть покачивала бедрами, привыкая. Ни в одной женщине мне еще не было так тесно.