Право последней ночи

— От нее еще быстрее ботулизм заработаешь. Неизвестно, сколько лет она там лежит.

— Да ла-а-адно… Это наша тушенка, еще советская, из стратегических запасов, не какая-то «мэйд ин чайна». Сто лет пролежит, и ни фига ей не сделается.

— Ну конечно, — саркастически хмыкнула она, но потом стряхнула с вилки недоеденный гриб обратно в миску и ткнула вилкой в его банку с тушенкой.

— Чего это ты? Тут же сплошной ботулизм.

— Помирать, так с музыкой, — пожала плечами Ольга. — Все равно без тебя я отсюда не выйду.

— Как это романтично, — фыркнул он и подвинул банку ближе к ней. Ковыряя плохо разогретое мясо, Ольга равнодушно жевала, поглядывая на стену, где в большой раме находился целый коллаж из старых снимков.

— Интересно, где эти люди? — сказала она. — Кем были? И почему ушли отсюда?

— Оль…

— Да?

Алексей выгреб из банки остатки тушенки, убрал пустую жестянку на пол, поставил следующую и, поковыряв сверху, вдруг храбро спросил:

— Скажи, почему мы разошлись?

Она вздрогнула, как будто он ее ударил, и посмотрела испуганно.

— Что?

— Ты все слышала. Раз уж у нас вечер вопросов, может, ответишь, почему мы разошлись?

Она помолчала, а потом сказала:

— Вода закипела. Давай чаю заварим, что ли?

— Я вижу, что закипела, — рассвирепел Алексей. — И чай заварю, и спирту налью. Ты только скажи: почему мы разошлись? Ну ладно, я медведь неотесанный, но ты-то могла проявить понимание?

— Понимание? — повторила она странным голосом, словно взвешивая это слово на руке, и ее тон взбесил Алексея еще больше.

— Оля! Ради бога! Ты ведь не одна ребенка потеряла! Почему ты не хочешь подумать за столько лет о том, что это и мой сын умер? Не только твой! И мне тоже было больно! Мне тоже было страшно! Думаешь, легко возвращаться домой и знать, что он уже не выбежит тебе навстречу?

Ольга не отвечала так долго, что Алексей потерял терпение. Пнув подкатившуюся под ноги банку из-под тушенки, он встал, отошел к печке и начал сыпать прямо в бурлящий кипяток заварку, глядя, как коричневые островки тонут, оставляя за собой буроватые разводы, окрашивая воду в темное.

— Я понимаю, Леш, — тихо сказала Ольга, и по голосу он понял, что бывшая жена плачет, но повернуться не смог, потому что плакал сам, беззвучно скривившись над пылающей плитой. — Я и тогда это понимала, когда ты не приходил ночевать, когда пил, а потом засиживался на работе допоздна. Но понять и принять — разные вещи. Слишком мне было плохо, чтобы жалеть кого-то еще.

— Ты считаешь, я виноват? — глухо простонал он.

Ольга покачала головой, и Алексей уловил это движение по тени от керосинки, мечущейся на стене, как летучая мышь.

— Не думаю. И никогда не думала. Ты правильно тогда сказал: так случилось. И ничего с этим не поделать.

— Почему тогда ты сказала…

— Потому что одного виноватого мне было мало, — просто призналась Ольга. — И давай не будем больше об этом сейчас? Поздно уже, я устала и хочу прилечь.

Чай, сдобренный твердым желтым медом, пили в молчании, стараясь не глядеть друг на друга, а потом Алексей открыл бутылку со спиртом, понюхал и, одобрительно крякнув, плеснул в кружки.

— Разбавить?

— Не надо, — слабо улыбнулась Ольга. — Хочу отрубиться. Завтра будет легче.

— Надеюсь, — вздохнул он и протянул ей свою кружку. — Ну, будем здравы, Ольга Анатольевна? А потом спать.

— Да, Алексей Петрович, — ответила Ольга и улыбнулась, хотя глаза все еще были на мокром месте.

Ложиться в горнице они не стали. Несмотря на протопленную печь, там сильно сквозило из окна. Подумав, Алексей забрался прямо на печь, старательно обнюхал валявшееся на ней старое, прожженное в двух местах одеяло, а потом велел Ольге тоже подниматься наверх.

— Выберемся отсюда, расскажешь своим подружкам, что спала на печи, как Илья Муромец, — пошутил он.

— Угу, — ответила Ольга и отвернулась к стене.

Алексей повздыхал и, еще немного покрутившись на месте, тоже повернулся к ней спиной.

За окном мела метель, а на горячих кирпичах, совсем рядом, лежали когда-то самые близкие друг другу люди.

Три года назад

Когда все было кончено, он поднялся в пустую детскую, снял сапоги и лег на кроватку, жалобно скрипнувшую под тяжелым телом. Вдыхая родной запах, Алексей минуту боролся с душившими его спазмами, а потом, не выдержав, начал выть в голос, как волк, и если бы соседи в окрестных домах слышали этот глухой вой, наверняка сказали бы, что в нем нет ничего человеческого.

Ничего человеческого и не было. Корчась на слишком короткой для него кровати, Алексей стонал, а потом, когда боль переросла в ярость, принялся орать и колотить в стену кулаком, разбивая костяшки. На светло-желтых обоях с диснеевскими героями остались смазанные пятна крови, как грязные, уродливые цветы.

Дом был прежним, но… не прежним.