Право записывать

Редакторша удалилась, а вернувшись, сказала:

– Бухгалтеру тоже кажется…

И тут я ответила так:

– Если бухгалтеру кажется, его надо связать и тотчас вести в пробковую комнату. Казаться может лирическому поэту, а бухгалтеру ничего казаться не должно. Он должен знать.

_______

Когда мне вручали премию, за моей спиной стоял чей-то бюст – то ли Тита Ливия, то ли Нерона. Он всё время гримасничал, он был недоволен происходящим, и на лице у него было написано: «Кто это? Поэтесса? Ахматова? Первый раз слышу. Сапфо – вот это была поэтесса!..»

Министр подал мне небольшой конвертик. Я поблагодарила и положила его на стол, неподалеку от себя. Министр улыбнулся, взял мою сумочку, расстегнул ее и сам положил туда конвертик. Оказалось, что в нем было миллион лир.

Знаете, как я их потратила? Мы купили шесть чемоданов и напихали в них всякого женского барахла – кофты и прочее. Я приехала в Ленинград под самый Новый год и была как дед Мороз – всем раздавала подарки.

* * *

Я спросила Шуру: – Как ты думаешь, это много – миллион лир?

Шура: – Для человека, который всю жизнь привык обходиться одной лирой – наверно, много.

* * *

– Бог правду слышит, если доживешь.

* * *

– Поменьше рвенья (Талейран).

* * *

– Всякая вещь бывает 1-го сорта или второго (похуже) или третьего (совсем плохого), но дерьмо – не сортится.

* * *

– До 3-х часов ночи играли в бридж, чтобы нас не вытаскивали из постелей. А потом отец ложился и клал рядом с собой револьвер[138].

* * *

Каспий мелеет со времен Петра Первого. Но такого обмеления…

* * *

А. А. Ахматова.

– Рим… Кто построил все эти здания? Не человек же. Тогда кто же?

* * *

Когда меня подвели к старинному замку, где я должна была получать премию, я остановилась, онемев. Огромная, почти отвесная лестница. Каждая ступенька в полметра. Как же я взойду, если я даже на второй этаж поднимаюсь в лифте? Я одолею несколько ступеней – и похороны по четвертому разряду – покойник правит сам – обеспечены.

Я постояла, подумала и сказала себе: поднимись.

– И что?

– Ничего – поднялась.

* * *

В Ташкенте Нечкина пришла с визитом к Анне Андреевне. На светский вопрос «Над чем вы сейчас работаете?» Милица Васильевна ответила полуторачасовой лекцией на тему «Грибоедов и декабристы». Когда она ушла, А.А. сказала: «Я вижу, что из этого города меня без высшего образования не выпустят».

* * *

– Я хорошо веду себя только, когда я печальный (грустный). Когда я веселый, я веду себя плохо и никак не могу остановиться!

* * *

– Добрый человек любить маслины не может.

– Да никто и не любит, просто притворяются.

* * *

– Как уютненько, как интимненько. Хотите я расскажу вам свои взаимоотношения к мужу?

* * *

– Пушкин очень гладко пишет ямбами, поэтому все понятно. А Маяковский когда ямбами – тоже понятно. Но иногда он переходит на хорей – и тогда – ну, ничего не понятно.

* * *

Уму это было не в подъем.

* * *

Букинист возвращает бывшему другу эту книгу в надежде, что в следующих книгах не будет пропусков ни по вине главлита, ни по вине редактора, ни страха ради иудейска.

* * *

«Порой мне бывает грустно, и в эти минуты мне кажется, что только ты сможешь всё понять, тонко оценить сложившиеся обстоятельства и дать соответствующий совет».

* * *

– Ну, хорошо: я тебе тапочек не купил, ладно. А ты что сделала? Оставила своего мужика в лесу на платформе и ушла с чужим мужиком. Это как будет? Хорошо?

(Он одноногий, с костылем. Она востроносенькая, в платочке. Не очень молодая.)

* * *

– У тебя в душе́ не работают дворники. Они не подметают, и вот всякая мелочь застаивается, и мучает тебя, не оставляя сил для настоящего горя.

– А это горе?

– Нет, – отвечал он беспощадно. – Горе впереди.

* * *

Жизнь трудна, и никто дневников не ведет. Что-нибудь себе сказать. Реже, но на большей высоте.

* * *

– Он за две минуты внимания требует двадцати лет страсти, преданности, любви и пожизненной верности.

* * *

«Тихое оподление души человеческой ужаснее всех баррикад и расстрелов в мире» (А. Куприн).

* * *

– Во-вторых! – кричал он с трибуны. Никто не помнил, что «во-первых» и было ли оно вообще.

* * *

В больнице[139].

Девочка Оля: – Портки надевать не буду. А зачем мне портки?

* * *

– Ты мне на нервы не действуй! Не капрызничай!

* * *

Неслышно капает из стеклянного баллона кровь – через стеклянную трубку, которая соединяет две резиновые, видно, как по капле, по капле – без стука, неслышно: кап… кап…

* * *

Мальчик откуда-то из глубинки, 12 лет:

– Вре-е-едные… Мучают… Если эдак лечить, так уж лучше не надо… одно мученье. Никогда в больницу не поеду больше… Уеду, не вернусь…

Злобно, мне:

– И вы – мучаете.

– Мне уйти?

– Не знаю.

Стало мне скучновато.

После сонного укола, проснувшись:

– И вы спите, тетя…

– Не хочу, мне тебя жалко.

– Спасибо.

* * *

Я ведь постановила – никогда не ждать спасибо. Однако, нужно? Это плохо.

* * *

Искательно: – Где тут кипяченая вода?

– Я не из этой палаты.

(Стояла рядом с бачком.)

* * *

Ирочке Мещаниновой, которую вчера оперировали, сегодня 2 года. Муж одной больной принес ей верблюда – про верблюжью голову говорит: сяпка (шапка), про снежинки: мухи.

Рот большой, выразительный. Волосы, как лен – белые и кудрявые.

* * *