Право записывать

– Я запоздала с личным счастьем.

* * *

– Я в смысле гуманности хотела стать медсестрой, а в смысле развитости науки я этого представления нисколько не имела.

* * *

Тонкий, страдальческий голос:

– Можно ли откашляться?

– Можно, можно, наши нитки всё выдержат.

* * *

Ночью не так интересно. Спят.

* * *

На одну санитарку 50 человек.

* * *

Сердце, как испуганная птица – нет сравнения точнее.

* * *

Зашитое: как кривая строчка, которую поперек и вдоль перечеркнули красными чернилами.

* * *

Перевязочная. Женская смотровая. Мужская. Одна буфетная на 100 чел.

* * *

– Мы родственникам не врем.

* * *

Вот эта толстая – инструктор по стрелковому спорту! С закрытыми глазами – в яблочко.

* * *

У всех, кто пришел справляться о больных, – просительные глаза. Это делает их всех похожими друг на друга.

– Я насчет Иваницкого… Я относительно Громова…

Одна тетка всё время возвращается:

– Я еще вот чего хочу сказать… Знаете, она какая… Выстирать, вымыть – это только моя обязанность… Она еще когда маленькая была…

Доктор всех помнит. Ни разу не раскрыл книгу.

– Она не поправится.

– ?!!

– Неоперабельный рак пищевода.

* * *

Зоя Флоридовна.

* * *

– Какое с вашей стороны будет мнение?

* * *

– Я вас хочу спросить словесно…

* * *

В халате длинный, очкастый, лысый. Ходит с поилочкой и поит больную мать. Она лежит желтая. Оранжевая. Будто выкрашена в растворе стрептоцида.

* * *

Напротив по коридору – мужчины. Стук костей домино.

* * *

– Каких только болезней не бывает! Подумать только!

Ресниц и веснушек – на троих человек.

* * *

– Вы мне отвечаете за все сердца!

* * *

– Больше всего не люблю дежурить в справочной. Как говорить: «Надежды нет»?

* * *

– Его бы после такой операции – на два-три месяца в санаторий. Как в Швеции делают. А [у нас] он пойдет в пятиметровую комнату.

* * *

Неоперационный день легче. Послеоперационный – куда труднее.

* * *

Хирург долго глядит на эту огромную толстую женскую ногу, которую он должен сейчас ампутировать.

– За мной, ребята! – говорит он и решительным жестом делает первый надрез.

* * *

– Разлука ты, разлука.

– С кем же у вас разлука?

– Со свободой.

* * *

– Можно ли глохнуть, если несчастен? Нельзя. Умирай, погибай, а душа пускай будет жива.

* * *

Раздумья крупной солью я посыпаю веселье.

* * *

Поливанова кто-то со страшной силой хлопает по плечу:

– Здоро́во!

Поливанов видит: незнакомый, ошибка. Но страшно зол за удар. Поэтому, когда тот спрашивает:

– Ну, как Федор Федорович?

– Удар хватил.

– Не может быть! А Петр Иванович?

– Проворовался! – и т. д.

* * *

– Не врет только ленивый.

* * *

– Честные – они жестокие. Им не жалуйся, не пожалеют.

* * *

В позе спящего гладиатора – пьяный.

* * *

В 37-м заступилась и испугалась.

* * *

Ирина: – Одуванчики – цветы из детства.

* * *

– У нее, как у ведьмы-русалки, так и сквозит «черная середина»[140].

* * *

Ничто так прочно не гасит свет в душе, как личные несчастья. Тут уж не отмахнешься, не забудешь – оно вечно с тобой.

* * *

В спокойствии всегда есть какой-то холодок. «Уходилась». Да.

* * *

– При коммунизме на каждом углу будут три крана: с водкой, с пивом и с водой.

* * *

Тесть – зятю: – Не за то я тебя люблю, что ты горький пьяница. И не за то, что ты жизнь моей дочке покалечил. И не за то, что ты вчера морду мне набил. А люблю я тебя за то, что ты простой советский человек.

* * *

«Если б собрать в одно место людей из разных лет жизни – по выбору… Кто был бы у меня тогда?»

* * *

«Я бы сейчас охотно почитала бы Уильяма Локка[141]. Красиво, трогательно и неправда».

* * *

Истину дубиной не вколачивают.

* * *

– Я б его в доме вместо кошки и то не держала бы.

* * *

– Это была семья со всеми мещанскими добродетелями: с чтением вслух по вечерам, с Диккенсом и прочей сентиментальностью.

– Да, припоминаю: что-то такое и в самом деле было…

* * *

– Она такая тихая, такая тихая, даже плюется и то лампадным маслом.

* * *

– Какие у тебя отметки?

– От двух до пяти.

* * *

– А не помешает ли это гражданским установлениям и дальнейшим видам России?[142]

– Перестаньте паясничать.

* * *

Онемевшее от ужаса время.

* * *

– Глаза потускнели, оплыла, на человека стала непохожа. Зачем жила, объясни, зачем?

* * *

– Ненавижу пьяных.

– Ну и глупа. Ты подлецов не люби, а пьяных – обожай.

* * *

Пьяный – он счастливый. Всем кажется, что он как свинья, а сам себе он кажется птицей.

* * *

Тайная внутренняя работа. Ждать неожиданного от телефонного звонка, письма, стука в дверь. Ведь она сказала: вот возьму и приеду. Значит, могла позвонить по телефону или постучаться в дверь.

* * *

Обошли по службе:

– Я давно решил, что это меня не касается. Ну, а он всегда лает в указанном направлении. Он любит начальство. Искренно любит.

* * *

Незрячий дом.

* * *

Заплаканные окна.

* * *

Советчику первая оплеуха, это он наблюдал не раз.

* * *

– Я был бы там не из последних удальцов (в психиатрической больнице).

* * *

В штабе идет совещание. Звонок. Говорит жена. Всё слышно: полевой телефон – он самый звонкий.

– Феденька, третий день мяса нету, я же тебе говорила.

– В гарнизоне нет, и у тебя нет. Будь здорова.

Кладет трубку.