Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930)

Реформа законодательства об аборте стала одной из составляющих женской эмансипации, предпринятой большевиками, равно как и их борьбы с детоубийством. 18 ноября 1920 года Наркомюст сообщил о совершении «гигантского, революционно-смелого и глубого социально-справедливого шага», легализовав аборты и разрешив проведение этой процедуры, с согласия пациентки, врачом, в стационаре – была создана комиссия, которая рассматривала запросы на аборт [Генс 1927: 21–22; Гернет 1927: З][336]. Еще один декрет, от 3 ноября 1924 года, устанавливал иерархию, основанную на идеологических представлениях большевиков, которая определяла, кто имеет право на бесплатный легальный аборт. Приоритет отдавался работницам и женам рабочих, уже имеющим детей [Генс 1926:22–23][337]. Статистика отказов показывает, что комиссия по абортам выносила решения, отталкиваясь от общественного положения просительницы. Цифры за 1925 год говорят о том, что в городах комиссии по абортам отказывали 16,2 % одиноких женщин и только 6,8 % замужних. В сельской местности отказы в аборте за государственный счет получили 15,4 % одиноких женщин и 12,2 % замужних. Более того, на вероятность, что женщине сделают аборт, сильно влияло то, сколько у нее уже есть детей. В аборте отказали 18,1 % бездетных женщин, а среди тех, у кого было четверо или более детей, таких было только 5,4 % (см. Таблицу 11) [Ф. 1927: 61–62][338]. Соответственно, в СССР аборт считался формой контроля рождаемости, прежде всего доступной для замужних женщин, у которых уже есть дети, а не средством, которое давало женщинам возможность делать собственный выбор[339]. Действительно, как отмечал юрист А. А. Пионтковский, согласно советским законам, (нелегальные) аборты считались преступлением против здоровья, при этом жертвой преступления считалась беременная (а не зародыш, как это было прописано в кодексах многих западных стран) [Пионтковский 1926: 62][340]. Соответственно, легализация абортов находилась в русле советского законодательного принципа защиты слабых от эксплуатации. Она давала некоторым женщинам шанс избавиться от нежеланных детей, в результате они не попадали в больницы и тюрьмы, однако законодательные ограничения на аборт и практические препятствия вели к тому, что новые правила не повлекли за собой масштабного изменения общественного положения женщин или искоренения детоубийств.

Таблица 11.

Процент отказов в аборте в 1925 году

Источник: А. Е. Аборты в губернских городах, прочих городах и сельских местностях // Аборты в 1925 году. М.: Издание ЦСУ СССР, 1927. С. 61–62.

В политике касательно абортов присутствовал и классовый элемент, особенно в том, как криминологи сопоставляли аборты с детоубийствами. В одном из своих дореволюционных трудов Гернет отметил, что аборт – это средство высших классов против нежелательных беременностей, а женщины из рабочего класса прибегают к детоубийству. Если женщина из состоятельного класса не хочет рожать ребенка, она, по словам Гернета, «прибегает к шприцу и к разным внутренним средствам, чтобы произвести выкидыш, а представительницы неимущего населения совершают детоубийства»[341]. Он считал, что аборты за государственный счет ликвидируют это общественно-экономическое неравенство, поскольку альтернатива будет доступна и тем, кому она в противном случае не по средствам. Историк Л. Энгельштейн отмечает, что в XIX веке вопрос классовой принадлежности в дебатах по поводу абортов чаще вставал в связи с доступностью ресурсов, чем с дифференциацией доходов. Горожанки предпочитали прекращение беременности на ранних сроках, а крестьянки избавлялись от нежеланных детей уже после их рождения [Engelstein 1988: 355]. Советские криминологи отмечали аналогичное различие, подчеркивая, что аборт – это городское явление, тогда как «в русской деревне ищут себе выхода в детоубийстве» [Василевский 1924:64][342], что отражает низкий культурный уровень сельских жителей. Действительно, даже когда селянки прибегали к аборту, ими двигали те же побуждения, которые заставляли их соседок совершать детоубийства. Как отметил один исследователь, и горожанки, и сельские жительницы шли на аборт по причине материальной нужды, однако для крестьянок гораздо более значимую роль играли стыд, страх и стремление скрыть беременность. Например, 66,4 % женщин, сделавших аборт в больших городах, и 58,2 % в сельской местности назвали в качестве основания материальное положение, только 1,6 % абортов в городах обосновывались стремлением скрыть беременность, в сравнении с 7,3 % в сельской местности [Ф. 1927: 55, 60][343]. Соответственно, аборт стал символом прогресса в городах, а детоубийство отражало в себе сохранявшуюся отсталость деревни.