Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930)

Криминологи усматривали разницу между недавно переселившимися из деревни и городскими работницами. В отличие от крестьянок, пролетарки не совершали детоубийств, поскольку знали свои права в рамках Семейного кодекса, имели доступ к легальным абортам, сиротским заведениям и благотворительным организациям [Андреев 1928: 137–138]. По мнению криминологов, если работница совершала детоубийство, то только под давлением мужа или любовника. Действительно, согласно криминологической статистике, пролетарки совершали детоубийства в гораздо меньшем числе случаев, чем крестьянки и служанки. Если число детоубийств среди служанок выросло, то среди пролетарок оно снизилось от 11,3 % от общего числа в 1925 году до всего лишь 9 % в 1927-м [Маньковский 1928: 252][354]. При том что на низкий уровень детоубийств среди фабричных работниц влиял целый ряд факторов, например, рабочая солидарность, товарищество, экономическая стабильность или большая автономность жизни в городах, криминологи подчеркивали также и современную мораль и классовую сознательность этих женщин, в отличие от отсталости и невежества, характерных для сельских жительниц[355]. Они считали, что работницы, в силу своей классовой сознательности, не совершают детоубийств, то есть если городская жительница совершила это преступление, виною тому сохранившиеся у нее «сельские» черты. Когда женщина на селе обретет туже экономическую самостоятельность, что и горожанка, детоубийства прекратятся и там, полагали специалисты. Изменения в экономической ситуации на селе, в положении женщин и их морали приведут к искоренению детоубийств и, в конечном итоге, к полному отмиранию всех убийств [Андреев 1928:43–44]. Итак, детоубийц криминологи рассматривали с классовых позиций. Они приписывали женщинам, убивавшим своих детей, определенные классовые свойства, вне зависимости от того, где совершено преступление и к какому общественному классу женщина принадлежит.

С точки зрения криминологов, детоубийства в городах проистекали не из трудностей городской жизни, а из того, что в городскую среду просачивалось типично сельское явление. В рамках этого взгляда, детоубийцами в городах являлись неимущие неассимилированные крестьянки, действовавшие под влиянием стыда, безысходности или страха, поскольку детоубийство являлось «отсталым» преступлением, которое не могло иметь места в прогрессивном социалистическом городе, где существовали альтернативы, например, легальные аборты, сиротские учреждения и другие социальные службы. Вера криминологов в то, что социальные службы способны снизить число детоубийств, отражает не только их социалистический идеализм, но и наивное представление о том, что у бедных крестьянок, перебравшихся в города, появился реальный доступ к подобным услугам. Дефицит потребительских товаров, продовольственные карточки, высокий уровень женской безработицы и крайне скудные выплаты по алиментам делали жизнь женщин в послереволюционные годы особенно тяжелой. Кроме того, сложные бюрократические процедуры в сочетании с недостатком больниц и врачей снижали шансы большинства женщин на возможность воспользоваться социальными услугами, которые советское государство предоставляло в крайне ограниченном размере. Отсутствие альтернативных методов контрацепции и сохранившаяся стигматизация незаконнорожденных (на практике, если не по закону) лишь усугубляла их положение[356]. В итоге социальная политика, которая была внедрена в начале 1920-х, не смогла улучшить жизнь большинства сельских и городских жительниц страны, особенно в том, что касалось деторождения и контрацепции, поэтому некоторые продолжали прибегать к «устаревшему» выходу из положения – детоубийству. Для криминологов детоубийство оставалось сугубо сельским преступлением, а его случаи в городах они объясняли в чисто идеологическом ключе – в результате специалисты не видели той реальности, в которой жили советские женщины в переходный период.

Заключение