Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930)

Однако к середине 1920-х годов криминологи зафиксировали рост числа детоубийств в городах. До революции детоубийства на селе составляли около 90 % от общего числа случаев [Змиев 1927:90–91; Гернет 1911:143][347]. Маньковский приводит сведения, что в 1925 году 73,1 % детоубийств пришлись на село и 26,9 % – на города. К 1927 году сельские детоубийства составляли только 52,2 % от общего числа, тогда как в городе цифра выросла до 47,8 % [Маньковский 1928: 250–251][348]. Криминологи приписывали рост городских детоубийств притоку женщин из деревни, которые привозили в города свою отсталость и в новой обстановке оставались под влиянием традиционных взглядов[349]. Переселенцы в город часто становились домашней прислугой. Маньковский отмечает, что в пропорциональном отношении число сельских жительниц, осужденных за детоубийство, снизилось (с 62,3 % в 1925-м до 50 % в 1927-м), однако процент обвиненных, работавших домашней прислугой, вырос (с 13,2 % в 1925-м до 36,4 % в 1927-м) [Маньковский 1928: 252][350]. Более того, когда детоубийство совершалось в городах, в 65,5 % случаев преступницами оказывались женщины, работавшие домашней прислугой. Маньковский полагал, что, поскольку эти женщины недавно перебрались в город, их все еще можно считать крестьянками, так что городские детоубийства, по сути, становились явственно «сельскими» преступлениями. Он заключает: «Рост [детоубийства] в городе идет за счет домашних работниц, т. е. за счет не коренного населения города, а пришлого – из деревни» [Маньковский 1928: 252][351].

У горожанок из числа прислуги были те же самые свойства, которые криминологи наблюдали у крестьянок-детоубийц. Они по большей части были бедны, необразованны, одиноки и молоды. Однако побуждением к детоубийству, как правило, становилось желание сохранить место, а не «стыд» незаконнорожденности или позор в глазах окружающих. В одном случае служанка П. сумела скрыть свою беременность от нанимателей и родила ночью одна в ванной. Взяв из кухни нож, П. изрубила тело младенца на мелкие куски и спустила его в унитаз. Ванную она тщательно вымыла, устранив все следы родов и своего преступления. На ее горе, фановая труба забилась, и водопроводчик обнаружил в ней части тела [Бычков 1929: 25][352]. Для домашних работниц вроде П. рождение незаконного младенца, как правило, грозило увольнением – соответственно, на преступление их толкали прежде всего финансовые соображения. Маньковский отмечает, что если 60,2 % всех обвиненных в детоубийстве действовали из стыда, среди служанок только 5,3 % назвали стыд в качестве мотива. Он приходит к выводу, что в городе основной причиной этого преступления стала материальная нужда, тогда как в сельской местности позор играл куда более важную роль [Маньковский 1928:257–258][353]. Хотя это заставляет предположить, что положение женщины кардинальным образом изменялось при переезде из села в город, криминологи просто приравнивали потребность домашней прислуги сохранить место к стыду селянок перед соседями. В обоих случаях первопричиной была беззаконная половая связь и стигма незаконнорожденности, в обоих случаях речь шла об «устаревшей» морали и о незнании советских законов, нацеленных на защиту интересов женщин.