Православие и буддизм. Осмысление буддизма в трудах православных авторов XIX-XX вв.

Не ограничиваясь общими рассуждениями, Кожевников подробно разбирает некоторые предлагаемые сходства. Так, в отношении сказаний о чудесах, сопровождавших рождение Будды с Евангельским рассказом о Рождестве Христа (Т. I. Сс. 350–354), автор подчеркивает принципиальный контраст между смиренным рождением Христа в убогой пещере и рассказами о рождении Будды во дворце с пышными торжествами при оповещении всего мира землетрясениями, чудесами и «славословиями всевозможных существ, человеческих, демонических и божественных». На фоне этого контраста «должны лишиться убедительности мелкие, случайные сходные черты в повествованиях» (Т.I. С.350), потому как обосновать ими идею заимствования сюжетов невозможно без явных натяжек, что Кожевников и демонстрирует на многих примерах.

Также говорит и о сопоставлении искушения Будды демоном Марой с тем, как искушал диавол Христа в пустыне (Т. I. Сс. 624–632). Сообщив, что «аналогия во внешней стороне событий до некоторой степени есть», автор далее указывает существенную разницу как «в форме и тоне повествований, так еще большую – в содержании рассказов» (Т.I. С.625). Если Будде предлагалось нарушить закон человеческий, то Христу – закон Божий. Если Христос претерпел искушения для того, чтобы победить диавола и освободить мир от его власти, то Будда противился соблазнам Мары для того, чтобы подтвердить, что не является более связанным с наблюдаемым миром. Наконец, автор проводит сопоставление рассказов о последней беседе Будды и последней беседе Христа (Т. II. 713).

Кожевников, лучше и полнее многих других апологетов изучив буддистский канон, первым проводит полноценное сравнение статуса священного текста в обоих религиях. Он замечает, что «при сравнении буддийского священного писания с христианским, решительное и огромное преимущество должно быть признано за вторым», между тем и другим он видит «два контраста: с одной стороны – настойчивость и торопливость, с которыми буддизм силится канонизировать свои священные книги, а с другой – доказанная несостоятельность результатов этих стараний» (Т. I. С. 94–95). С течением времени буддистский канон «превратился в огромную массу разновременных текстов, в которой едва возможно отделить немногое первоначальное и подлинно исходящее от самого Будды» (Т. I. С. 95). В отличие от буддизма, раннее христианство «хотело быть не словом, а делом покаяния и спасения… Оттого и слово его не было подобно умозрительным хитросплетениям буддийских сутт, пригодных лишь для немногих, но светом, просвещающим всех… Не буква Писания, а свидетельство в духе и истине было для первохристиан высшим доказательством истины» (Т. I. С. 97–98).

Сам христианский канон складывался постепенно, под воздействием «голоса общецерковной совести, того благоговейного свидетельства души христианской, которое создалось от впечатлений благодатных воздействий на нее Слова Божия… Отцы Церкви и соборы только подтверждали и закрепляли то, что уже ранее канонизировало церковное сознание» (Т. I. С. 111). Автор противопоставляет «естественный рост авторитета Нового Завета, с самого начала столь богатого внутренним единством – искусственно создаваемой канонизации хаотических частей Трипитаки» (Т. I. С. 117). И если в христианстве это привело к единству Писания, почитаемого даже в отделившихся христианских течениях, «в мире же буддийском наоборот – умножение раскола, сект и школ на почве разногласий относительно состава писания!» (Т. I. С. 118).

Кожевников указывает также на чрезвычайную обширность буддистского канона, по приблизительным подсчетам «в 700 раз превышающего объем Нового Завета», в силу чего он становится недоступным для абсолютного большинства верующих (Т. I. С. 128). Указывает и на значительную разнородность его состава, где «рядом с превосходными нравственными правилами и вдумчивыми философскими рассуждениями – пестрый, почти сумасбродный бред тропического, не знающего меры, воображения» (Т. I. С. 131). Третье отличие Библии от буддистского канона Кожевников видит в том, что у буддистов «дидактическая сторона преобладает над исторической, а отвлеченное учение – над живой личностью учителя» (Т. I. С. 134).

Также он отмечает «в буддийском священном писании преобладание рассуждения на чувством» (Т. I. С. 149), тогда как Христос «путь ко спасению открывает не через рассуждение, не всем посильное, а через общедоступную область чувства. Бог есть любовь, а чувство любви к Богу и к человеку и есть путь к истине и жизни» (Там же). «Не из признания отвлеченной истины рождается любовь, а из любви к Богу… рождаются святость и мир во Святом Духе, дарующем высшую мудрость… По Христу совершенство – в полноте любви, по Гаутаме – в полноте знания» (Т. I. С. 150).