Православие и русская литература в 6 частях. Часть 2 (I том)

Этих свеч знаменованье

Чую трепетной душой:

Это — медный грош вдовицы.

Это — лепта бедняка,

Это… может быть… убийцы

Покаянная тоска…

Это — светлое мгновенье

В диком мраке и глуши,

Память слёз и умиленья

В вечность глянувшей души…

Достоевский об этих стихах в письме Майкову писал: «…бесподобно. И откуда Вы слов таких достали! Это одно из лучших стихотворений Ваших…»¹⁹⁶. Вообще и похвальных, и восторженных отзывов о поэзии Майкова было предостаточно. Белинский сопоставлял его стихи с пушкинскими, Плетнёв ставил Майкова «побольше Лермонтова», Некрасов и Чернышевский в 1855 году говорили о Майкове как о поэте, равного которому «едва ли имеет Россия», Дружинин находил «поэтический горизонт» Майкова обширнее, нежели у Тютчева, Фета и Некрасова. Мережковский утверждал: «После Пушкина никто ещё не писал на русском языке такими неподражаемо-прекрасными стихами. Поэт подымает нас на неизмеримую высоту философского созерцания, а между тем в его драмах нет и следа того рассудочного элемента, который часто портит слишком умные произведения»¹⁹⁷. Поэтому под «непопулярностью» поэзии Майкова нужно подразумевать историческую судьбу его наследия, участь его особенно в советское время. За исключением нескольких хрестоматийных стихотворений о русской природе («Весна», «Сенокос», «Летний дождь», «Ласточки») — всё, созданное Майковым, то, чем восхищались ценители XIX века, русскому читателю неизвестно. И это движение к непопулярности началось при жизни Майкова, и по его вине: ведь сначала надежды на него возлагали, не без некоторого основания, самые прогрессивные литераторы за близость его принципам «натуральной школы», за демократичность поэзии. Позднее передовые же критики (Добролюбов, в частности) осуждали его за «измену». Ещё позднее — можно ли было ожидать доброго отношения к поэту, которого «реакционный» «Гражданин» причислял к «реальной силе в противодействии революционному движению»? Что ж! истинный поэт преодолел узкие рамки того, чем его хотели бы ограничить Белинский или Добролюбов. Он, в отличие от них, полагал, что хлеб насущный есть прежде всего — духовный:

О Боже! Ты даёшь для родины моей

Тепло и урожай, дары святого неба —

Но, хлебом золотя простор её полей,

Ей также, Господи, духовного дай хлеба!

1857

Майковым могли восхищаться истинные ценители истинной поэзии, но таковых всегда немного. У массового же демократического читателя, проходившего выучку у таких властителей дум, как Чернышевский или Писарев (не говоря уже о более мелких и более бесцветных, подобных Антоновичу или Елисееву), — могло ли стремление к Православию добавить поэту признания и симпатий? Средоточием высокой духовности стал для Майкова православный храм. Что же удивительного, что в своих исканиях он стал ближе славянофилам, нежели поборникам социального прогресса?

Многие исследователи утверждают, будто Майков обладал в значительной степени языческим мировосприятием, которое так и не смог преодолеть. Доказательством считается интерес поэта к античной литературе, к античным временам вообще: он переводил древних поэтов, и подражал им, и использовав сюжеты античной истории в своих произведениях. Но ведь и в обращении к античной культуре можно обрести начатки христианской мудрости — святитель Василий Великий недаром учил этому. Обращение же к истории определено важной идеей творчества Майкова — убеждённостью в торжестве христианства над ущербным язычеством («Олинф и Эсфирь», «Три смерти», «Смерть Люция», «Два мира»). А от соприкосновения с античной поэзией воспринял Майков в значительной степени особое чутьё, особый вкус к поэтическому совершенству стиха — из чего исходит и его особое отношение к поэзии, его приверженность «чистому искусству». Он полагал, что Муза кухаркой быть не должна. Но и игрушкою тоже быть не годится. Важно соображение.

К слову: популярность Фета, большая, чем у Майкова, объяснялась и безрелигиозностью значительной части его творчества, и некоторой скандальностью, возбуждаемой вокруг его имени бранными отзывами прогрессивных литераторов. Многих, к примеру, завораживал тот факт, что в стихотворении «Шёпот, робкое дыханье…»(1850) нет ни одного глагола, как нет и критики крепостного права, — до высокой поэзии этого безусловного шедевра ценителям Курочкина и дела не было. Мастера рекламы (любой) знают: скандальность делу популяризации чего угодно весьма способствует. Вины Фета в том не было, он стал жертвою обычной пошлости.