Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 1 (V том)

Тут можно вспоминать руссоизм, толстовство, «новое религиозное сознание» и прочие заблуждения. Нужно согласиться с теми партийными идеологами, которые предъявляли Айтматову претензии с позиций чистоты марксизма: оному писатель близок не был. Но какова же концепция автора «Плахи»? Чтобы разобраться в том, следует вникнуть прежде в смысл образа семинариста Авдия.

Kто же такой Авдий Каллистратов, к чему он истинно стремится и что ему надобно от Христа?

Недоучившийся семинарист Авдий — абсолютный (чего, кажется, так и не уяснил для себя отец Координатор), законченный атеист. По мировоззрению своему. Это обнаруживается в беседе его именно с Координатором:

«— Простите, владыка, но лучше называть вещи своими именами. Вне нашего сознания Бога нет.

— И ты уверен в этом?

— Да, потому и говорю» (28).

По смыслу речей Авдия — он пусть и пользуется богословской терминологией (семинаристу тут и карты в руки), но подлинного религиозного чувства, ощущения Всевышнего, существующего вне воли и сознания человека, он в себе не несёт. Богом он называет некий произвольный, созданный им самим (или заимствованный на стороне и приспособленный для внутреннего употребления) комплекс нравственных норм и установлений, своё субъективное понимание справедливости, — хотя, без сомнения, этот комплекс не мог не быть ориентирован на выработанные духовной культурой человечества ценности. Поэтому для Авдия вполне допустимо и такое суждение в ответ на поставленный ему вопрос:

«— Бог есть или нет?

— На это трудно ответить, Пётр. Для кого он есть, а для кого его нет. Всё зависит от самого человека. Сколько люди будут жить на свете, столько они будут думать, есть Бог или нет.

— Ну а где же он, Авдий, если он, скажем, есть?

— Он в наших мыслях и наших словах…» (33).

В разговоре же с отцом Координатором Авдий прямо принижает Бога до уровня человека, определяя Его как высшую суть человеческого бытия (29). То есть Авдий антропоцентричен в мировоззрении, он типичный гуманист, а с христианством его сближает лишь следование нравственным нормам, данным в Откровении. Для того, чтобы называться христианином, этого мало.

Логика Авдия безыскусна, но строго выдержана в рамках его миропонимания: раз Бог существует лишь в человеке, в его сознании, а человек подвержен развитию, то и Бог (Его идея, скорее) тоже должен развиваться. Поэтому старые религии, связанные с более примитивным пониманием Бога, «безнадежно устарели». Необходимо нужна религия обновлённая, соответствующая современному уровню развития человечества. «Дело в том, — утверждает Авдий, — что традиционные религии на сегодняшний день безнадежно устарели, нельзя всерьёз говорить о религии, которая рассчитана была на родовое сознание пробуждающегося народа. Сами понимаете, если история сможет выдвинуть новую центральную фигуру на всемирном горизонте верований — фигуру Бога-современника с новыми божественными идеями, соответствующими нынешним потребностям мира, тогда ещё можно надеяться, что вероучение может чего-нибудь стоить» (26–27).

Сколько раз мы сталкивались с подобным комплексом идей в пространстве русской классической литературы, не говоря уж о мировой истории. Мысль человеческая, кажется, не может не удержаться, чтобы не забрести в этот тупик, не желая учитывать уже накопленный отрицательный опыт. Важнейшая причина — в гордыне нашей, которой представляется, будто все прежние ошибки определены несовершенством носителей идеи, а не порочностью самой её. «А вот я-то сумею… Я-то и стану той центральной фигурой. Сам стану как Бог. Сам стану Богом». Гуманизм неизбежно вырождается в человекобожие. Это мы уже много раз проходили.

Поскольку Бог, по Авдию, есть лишь идея, то внешнее проявление Его в мире может быть выражено лишь в слове. И это слово должно идти к людям, разумеется, от самого Авдия: «…призывая себе на помощь все свои познания и пусть не богатый, но всё же и не малый житейский опыт, он пытался найти подступы к осуществлению этого возвышенного намерения и теперь понимал, что, уйдя из семинарии, расставшись с официальной церковью, в душе он оставался проповедником и что нести людям слово истины и добра так, как он понимал его, — самое великое, что он мог бы совершить на своём жизненном пути» (31). Есть в этой фразе существенная оговорка: «слово истины и добра, как он понимал его». Авдий — примитивный эгоцентрик, который даже не хочет задуматься, ничтоже сумняся, а насколько совершенно его «понимание», чтобы смело нести его людям. Притом совершенно ясно, для чего понадобилось Авдию низвести Бога до уровня человеческой идеи: если этого не сделать, то и невозможно утверждать об ограниченности слова Божьего, ибо Он говорит для вечности, человек же — для времени. Уйдёт одно время — и можно будет занять освободившееся место. Перед человеками-проповедниками прошлого у Авдия одно бесспорное преимущество: они знают лишь своё время.