Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 1 (V том)

Сей курьёзный пример — ещё один мазок в пёструю картину «серебряного века». До религиозной истерии иные доходили, в экзальтации едва ли не все перебывали. Клюев соединил свои эстетические откровения о Христе с кощунственной эротикой, точно соответствуя в том всему духу «века» сего.

Переместившись от сектантов в Петербург, Клюев сошёлся со многими интеллигентами, взыскующими религиозных откровений, посещал Религиозно-философские собрания.

Тогда же и «голгофские христиане» (часть оппозиционного духовенства, соблазнившаяся гордынной претензией взять на себя, подобно Христу, грехи мира) узрели в Клюеве своего пророка, мистически одарённого, несущего своё «откровение».

Популярность Клюева была значительна. Он был признан и как поэт, высоко ставил его сам Гумилёв.

Талантом, быть может, он и не уступал Есенину, но есенинской непосредственности в нём недоставало. Часто он всё-таки «литературен», пишет с оглядкой на некие «прообразы», устоявшиеся в качестве шаблонов. Например, его обращение к идее Святой Руси:

Как у нас ли на Святой Руси

Городища с пригородками,

Красны сёла со присёлками,

Белы лебеди с лебёдками,

Добры молодцы с красотками.

Помимо стилизации, здесь прозрачно проглядывается «Слово о погибели Русской земли». Впрочем, интеллигенции подобное как раз и нравилось, так что освободиться от этого было трудно. Вообще у Клюева встречается много фольклорных мотивов, подлаживаний, хотя и преодолеваемых им постепенно.

К интеллигенции же Клюев относился отчасти свысока, обративши к ней в годы революции надменные слова:

Свить сенный воз мудрее, чем создать

«Войну и мир» иль Шиллера балладу.

………………………………………

Батрак, погонщик, плотник и кузнец

Давно безсмертны и богам причастны:

Вы оттого печальны и несчастны,

Что под ярмо не нудили крестец.

Что ваши груди, ягодицы, пятки

Не случены с киркой, с лопатой, с хомутом.

В воронку адскую стремяся без оглядки,

Вы Детство и Любовь пугаете Трудом.

Вот психологическая основа приятия Клюевым революции (при том, что сам он к «трудящимся» вовсе не принадлежал), которую он встретил с поэтическим восторгом. В кровавом 1917 году сложил «Красную песню»:

Распахнитесь, орлиные крылья,

Бей, набат, и гремите, грома,—

Оборвалися цепи насилья,

И разрушена жизни тюрьма!

Широки черноморские степи,

Буйна Волга, Урал златоруд,—

Сгинь, кровавая плаха и цепи,

Каземат и неправедный суд!

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой

Идём мы на битву с врагами—

Довольно им властвовать нами!

На бой, на бой!

И в подобном роде далее. Не знали эти люди, что такое подлинные плахи, цепи и неправедные суды.

Клюев осмыслял революцию религиозно (и отчасти эротически, но подтверждающих примеров приводить не станем; мерзко), наивно взывая:

Ставьте же свечи Мужицкому Спасу!

………………………………..

Оку Спасову сумрак несносен,

Ненавистен телец золотой;

Китеж-град, ладан Саровских сосен—

Вот наш рай вожделенный, родной.

В революции он прозревал новую веру:

Русские юноши, девушки, отзовитесь:

Вспомните Разина и Перовскую Софию!

В львиную красную веру креститесь,

В гибели славьте невесту-Россию!

Поэт явно нагнетал страсти, намеренно противопоставляя Церковь новой религии:

Жильцы гробов, проснитесь! Близок Страшный суд

И Ангел-истребитель стоит у порога!

Ваши чёрные белогвардейцы умрут

За оплевание Красного бога,

За то, что гвоздиные раны России

Они посыпают толчёным стеклом.

Шипят по соборам кутейные змии,

Молясь шепотком за романовский дом…

Себя Клюев не забыл на революционном торжестве:

Я — посвящённый от народа,

На мне великая печать,

И на чело своё природа

Мою прияла благодать.

Уста немеют при таких откровениях.

Одним из первых Клюев начал кадить фимиам Ленину, опять-таки давая религиозное осмысление этому историческому персонажу:

Есть в Ленине керженский дух,

Игуменский окрик в декретах,

Как будто истоки разрух

Он ищет в поморских ответах.

Трагедия в том, что Клюев был поэтом истинным. Недаром же утончённый эстет Г.Иванов, на похвалы весьма скупой, сумевший разглядеть фальшь подделки в стилизациях С.Городецкого, которыми многие опьянились, недаром Иванов писал в 1917 году о поэзии Клюева как о «настоящем самородном ключе, неожиданно пробившемся сквозь толщу нашей литературы»:

«Речь Клюева насыщена олонецкими кряжистыми словами. Она затейлива и не всегда понятна, но она звучит, как пение птицы, плеск реки, шум деревьев, она проникнута естественной гармонией природы»⁴².

Поэт же истинный долго во лжи пребывать не может.

Перелом в настроениях Клюева связывают с выходом в 1922 году сборника стихов «Львиный хлеб» и поэмы «Мать-Суббота».

Поэма — мистерия сотворения хлеба. В пояснениях к поэме Клюев использовал понятия Рождества, заклания, погребения и Воскресения из мертвых, он говорил о поэме как о «Евангелии хлеба». Вся поэма строится на привычном для Клюева приёме образных реминисценций и аллюзий, слишком узнаваемых, прямо ориентирующих восприятие именно на Евангелие.