Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 1 (V том)

Этот жанр преобладает в творчестве Соколова-Микитова. Ту же самую черту находим в повести «Елень» (1929). Вначале создаётся впечатление, что повесть посвящена богачу Хлудову, что о нём поведёт рассказ автор. Но нет, вскоре мы с ним расстаёмся и появляется новый персонаж — лесник Фрол. И как будто повесть распадается на две половинки, два самостоятельных рассказа — о Хлудове и о Фроле. И тут же рядом повествование о том, что не имеет отношения ни к тому, ни к другому, а существует само по себе, ни от кого не зависимо: о плотогонах-«водохлёбах», о приказчике Крючине, о еленевских мужиках, о разорившемся помещике Розанове. Но всё же, несмотря на это и на то, что как будто не так уж и много рассказано о каждом из этих людей и даже история самих Хлудова и Фрола не слишком развёрнута, всё же не остаётся впечатления недосказанности, неполноты и разобщённости повествования. Каждый характер кажется обрисованным подробно, до последней чёрточки полно и обстоятельно.

А полнота эта и обстоятельность описаний — как раз в неразрывном единстве всех частей повести. Убрать рассказ о самом незначительном персонаже — и тут же что-то теряется в восприятии характера других. Само по себе изображение Хлудова, например, как будто неполно, и рассказ о нём, если рассматривать его отдельно от прочих, как будто оборван на полуслове. Но повествование восполняется всей образной системой произведения. То же самое — лесник Фрол: он не может существовать в повести независимо от остальных (и прежде всего — от Хлудова), он теряет что-то очень существенное, если выделить его из ряда прочих персонажей. Собранные воедино, они придают каждому характеру ту полноту и цельность, каких им не хватало бы, существуй они обособленно. Каждый характер даётся в нравственном сопоставлении с другими, и это сопоставление — основа всего произведения, именно на том строится повесть. Каждый поступок, каждая черта натуры любого персонажа не только характеризует его самого, но одновременно как бы дополняет что-то в других.

Построение повести лишь кажется свободным, но на деле подчиняется строгому закону композиционного единства произведения. Композиционный узел завязывается в первой главе, когда Хлудов и сопровождающие его охотники останавливаются в сторожке Фрола и тот спокойным, умным и понимающим взглядом смотрит молча на разгулявшихся господ. Автор не сообщает нам, что думает Фрол, глядя на хлудовскую компанию, но спокойный взгляд его, уже независимо ни от кого и ни от чего, будет как бы сопровождать Хлудова на всём протяжении повести, и читатель всё более и более без слов станет постигать его суть.

Поэтому становится вовсе не обязательным подробное описание непосредственных отношений Хлудова и Фрола, их встреч, разговоров и т. п. — автор почти ничего не говорит об этом. Все остальные действующие лица повести, существуя порою обособленно, всё же какою-то своей стороною соприкасаются (сопоставляются) то ли с судьбою, то ли с характером Хлудова или Фрола. При том все сопоставления отнюдь не навязываются автором: он просто рассказывает то об одном, то о другом как будто без всякой мысли о возможном сравнении. Но с каждой страницей, независимо от того, что в данный момент описывает автор, всё более раскрывается противоестественная сущность того, что связано с миром богача Хлудова. Писатель подчёркивает прежде всего нравственную несостоятельность Хлудова в сопоставлении его с Фролом.

Но не только событийность повести и её образный строй имеют значение, а и тот внутренний сюжет всего творчества писателя, суть которого — в нарастающей трагедийности мироощущения и в стремлении преодолеть её, достигнуть гармонии в восприятии жизни. В «Детстве», в финальном эпизоде мы видим начало распадения гармонии, вторжение трагедии в ничем до того не омрачённое сознание ребёнка. «Елень» также построена на впечатлениях детства писателя (хотя в самой повести прямо о том не говорится), но здесь перед читателем уже как бы надвое расколовшийся мир, трагичный в основе своей. Дальнейшее нарастание трагедии — в повести «Чижикова лавра» (1926) — в предчувствии неминуемой смерти её главного героя, alter ego автора. (Необходимо заметить, что мы не придерживаемся здесь хронологии публикаций названных повестей, важнее иная временная последовательность — история души художника, отражённая в повестях: не случайно сам писатель именно так расположил их в своём собрании сочинений.)

Пронизывая многие произведения Соколова-Микитова (прежде всего рассказы 1920-х годов), трагическое достигает своего наивысшего напряжения в одном из самых значительных и своеобразных созданий писателя — в «Записях давних лет».

Быть может, он мог бы стать создателем грандиозной эпопеи о судьбах России. Но он вынужден был уйти от своего назначения — в над-исторический мир природы, в рассказы о странствиях, в воспоминания, в описания, в которых порою почти не ощущается конкретное время, социальные страсти эпохи.