Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 1 (V том)

Можно, разумеется, сказать, что перед нами скрытое сопоставление: беззаботность Васьки и заботливость мужиков, положивших клади. А в этом противопоставлении — отражение общих свойств деревенского человека: всегда устраивал кто-то клади и всегда были беззаботные Васьки. Можно сказать, что очень важны и неучтённые нами ассоциативные связи с другими «Записями». Всё так, однако такое препарирование образа способно и убить его, а целое всё равно продолжает оставаться неуловимым, ибо постигается не логическим анализом, а непосредственным эстетическим чутьём.

Суровая и жестокая правда даже этих отрывочных записей много расскажет вдумчивому человеку о том времени, когда одна мера была всему: хлеб, земля. «Земля человеку — спор, земля человеку — мать, земля человеку — могила». Соколов-Микитов, несомненно, был прямым предшественником писателей-«деревенщиков», наметил многие темы, которые они впоследствии разрабатывали.

Одного лишь нет в «деревенских» созданиях его — того, о чём знал Соколов-Микитов слишком близко и о чём невозможно было даже намекнуть.

Когда он жил в эмиграции (он вернулся в Петроград в августе 1922 года), нелегко было отыскать среди тамошних русских равного Соколову-Микитову по трезвой жестокости отношения к большевикам: о том свидетельствуют его эмигрантские публикации. Он слишком любил Россию, чтобы не вернуться на родину, но возвращение, которое для многих стало признаком едва ли не безумия его, поставило писателя на грань жизни и смерти. Недаром он долго отсиживался в смоленской глуши, вдали от бурной жизни, да и вообще старался держаться в тени. Он ходил под постоянной угрозой доноса, и однажды-таки донос был написан (писательницей Верой Кетлинской) — к счастью, вовремя предупреждённый, он успел уехать и переждать опасность. Может быть, его спасло и то, что почитателем прозы Соколова-Микитова был сам Сталин. К слову: художественный вкус у Сталина был…

В «Записях давних лет»— скрытая трагедия России. И трагедия самого писателя. «Я сам был Россия…» Не всякий мог так сказать о себе.

Говорят, что стиль — это сам человек. Прозрачная русская речь Соколова-Микитова отразила здоровье и чистоту его натуры — в этом, если вдуматься, воплотилась основная ценность его творчества. У писателя есть то, что издавна называли слогом— неповторимый стиль его речи. Проза его различима с нескольких фраз — свойство истинных художников, — в ней нет того, о чём с горечью говорил он сам: «Многие писатели у нас как доски обструганные: всё-то у них гладко и все-то они походят один на другого». Нет в языке Соколова-Микитова и той временами модной издёрганности стиля, которая становится, по сути, оборотной строной всё той же безликости. Проза Соколова-Микитова в высшей степени музыкальна, она тяготеет к поэзии. Стихотворениями и целыми поэмами в прозе можно назвать многие его рассказы, миниатюры.

«Над рекой и лугом повис текучий белый туман.

Зазолотились макуши — сильный и весёлый кто-то по лесу вскрикнул! — и поднялось над землёю ослепительное солнце.

Смеётся солнце, играет лучами. И нет сил, глядя на него, сдержаться.

— Солнце! Солнце! Солнце! — поют птицы.

— Солнце! Солнце! Солнце! — цветы распускаются» (4,316).

Однако при всей глубине, эмоциональности и поэтичности сочинения Соколова-Микитова лишены нарочитости бурных страстей, экзальтации. Но давно замечено: неумеренные страсти доступны каждому и особенно любимы людьми эмоционально примитивными. Тихое же бесхитростное чувство способна испытать лишь тонкая натура, человек большой внутренней силы и душевного богатства. Умная сдержанность в проявлении чувств — отличительная особенность Соколова-Микитова. Зато и даны ему были такие потрясения, которые не каждый способен постичь.

«Помню: один бродил я в лесу среди пахучей листвы, пропускавшей золотые лучи летнего солнца. Счастье хлынуло мне в душу. Это был поток счастья, великой радости. Слёзы душили меня. Я упал на землю и обнял её, припал к ней грудью, лицом. Я поливал её слезами, чувствовал её запах — сырой, прохладный, давно знакомый мне материнский родной запах земли…

Такими слезами я плакал только дважды.

Это было в далёком детстве, должно быть, ещё до ученья.

Поздним осенним вечером я подошёл к окну. Сквозь светлую раму я увидел звёзды. Чистый свет их, красота ночи поразили меня. Я стоял потрясённый величием звёздного неба. Прижавшись лицом к стеклу, я заплакал. Это были радостные, вдохновенные слёзы» (4,438).

Здесь сразу вспоминается старец Зосима Достоевского: «Люби повергаться на землю и лобызать её. Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби, всех люби, всё люби, ищи восторга и исступления сего. Омочи землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои. Исступления же сего не стыдись, дорожи им, ибо есть дар Божий, великий, да и не многим даётся, а избранным» (14,292).