Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

Постмодернизм качественно, принципиально отличен от русской литературы предшествующих времён. Основное его отличие в том, что он не только отверг необходимость противостояния бесовщине, но и с радостью принял все соблазны её.

Порою постмодернистам приписывается искание некоей истины, даже бого-искательство. Какая истина? Они поставили себя в центр собственной вселенной и более знать ничего не хотят. И — креста на них нет.

Сепсякова отваживается на невозможное кощунство:

«В поэме Ерофеева все персонажи проецируются на библейские предания, начиная с самого Венички, в чьём бесконечном столкновении с жизненными обстоятельствами и людьми, добровольном житейском — или житийном? — мученичестве видится прообраз Иисуса Христа…Блудный Веничка, измученный поисками всеобщей любви, повторяя судьбу Иисуса, обретает то, что искал: вечную любовь — сын человеческий становится сыном Божиим»¹⁶⁰.

Почти отождествляя Веничку со Спасителем, исследовательница демонстрирует чудовищно извращённое религиозное чувство. Даже сам Ерофеев сопоставлял себя всего лишь с апостолом Петром — сравнивал, а не приравнивал. Отождествление Христа и отвергшего Бога Венички совершается на основании некоторых достаточно внешних совпадений, то есть, если опуститься на уровень элементарных логических построений, в том допускается простенькая ошибка отождествления двух явлений по случайному сходству единичных признаков. Так, учёной даме показалось несомненным полное тождество между веничкиным ощущением богооставленности и искупительным подвигом Спасителя: поскольку Ерофеев в одном из эпизодов ёрнически пародирует слова Христа, сказанные в момент Его крестной муки. И вот событие профанной реальности приравнивается к сакральному акту Священной Истории.

Хоть бы то взять во внимание, что Ерофеев вовсе не принимает добровольную муку и смерть, не жертвует собою. Да и ради чего он станет жертвовать? Ради человечества? Так он человечеству успел иронически предпочесть коктейль «Сучий потрох».

В финальных же главках поэмы произошло вот что: лирический персонаж-странник под конец своей поездки напился до бесчувствия и проспал всё время, пока электричка пребывала в отстое на конечной станции, а затем двигалась в обратном направлении. Он проснулся уже при подъезде к Москве, под вечер, и странные названия главок («Петушки. Садовое кольцо», «Петушки. Кремль…») отражают помутнённость его сознания, а вовсе не сюрреалистичность происходящего. И не является ли убийство Венички на Красной площади продолжением его пьяных галлюцинаций? Поэтому когда он говорит под конец: «…и с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду» (128), — в словах его выражено то окончательное отвержение реальности, к которому он был прежде так целенаправленно устремлён. Тут смерть не физическая, и даже не мета-физическая, но духовная. Именно это, а не какое-то «Воскресение», которое попыталась навязать Веничке Сепсякова, завершая его полное отождествление со Христом, именно это становится итогом богоотступничества Ерофеева, которое и является подлинным содержанием поэмы «Москва — Петушки».

Нужно заметить, что это является общей бедой нашего литературоведения: слишком многие на основании каких-то внешних совпадений торопятся сделать далекоидущие выводы относительно якобы христианского смысла тех или иных художественных образов. Истина не важна: главное — была бы интересная версия. Впрочем, так было и прежде, теперь же в сферу литературоведческих фокусов включаются и псевдорелигиозные догадки.

Сепсякова и на крайнее кощунство дерзнула: «Не исключено, что, обыграв в поэме один из основных приёмов постмодернизма— “чужое слово” (или “текст в тексте”), Ерофеев лукаво намекнул нам, что для него первым и очень талантливым постмодернистом был сам Иисус Христос»¹⁶¹.

Трогательно это признание талантливости в Сыне Божием. И свидетельствует оно только об одном: о бездуховности, эгоцентричности, апостасийности самой манеры мышления таких людей. (Должно заметить, что критика и литературоведение, обслуживающие постмодернизм, часто не менее гадки, чем сами попытки художественного творчества в его рамках.)

Для постмодернизма вообще характерно отождествление отдельных персонажей со Христом. Это совершается на фоне раздумий о Втором пришествии. Один из постмодернистских праздномыслов ничтоже сумняся пришёл к выводу: «Значит, каждый из нас может быть Христом, ибо каждый — свеча в руке Божьей»¹⁶².

Духовность, если она и взыскуется писателями или их персонажами, мыслится весьма широко, при полной религиозной неразборчивости. Курьёзен вывод Сепсяковой: «Поиск веры и ценностных критериев человеческого существования обращает писателей постмодернизма не только к евангельским текстам, но и к Ветхому Завету и даже к буддийской философии»¹⁶³. Источники премудрости выстраиваются по нарастающей: от Евангелия к дажебуддизму.

А в сущности, всё гораздо проще: постмодернизм отражает богоотступничество и порождаемые им уныние и отвращение к миру.