Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

«Вечное добро сольётся с каждодневным лишь тогда, и миллионы вопросов сольются в один ответ “возлюби врага своего” лишь тогда, когда человек перестанет быть блудным сыном своей матери-природы и вернётся к её первоначальному замыслу… Конечной целью своей человек признает не счастье, а познание… Тогда лишь исчезнет страдание… Но человек никогда на это не согласится, и природа никогда не простит ему этой его строптивости и этого бунта… И так будет до последнего дня… Лишь с человеческим телом исчезнут человеческое счастье и человеческие мучения… И наступит вечное добро, которое уже никому не понадобится…»

Итак: жизнь в итоге не имеет смысла, ибо ни счастье, ни познание как цель — недостижимы. Тело — по сути, источник зла, ибо своими вожделениями определяет содержание жизни человека и препятствует стремлению к подлинным целям человечества. Поэтому исчезновение тела и, следственно, самого человека — есть добро. (Христос совершил жертву во имя этого добра, ибо воскреснув как идеал человека, стал последнимчеловеком, и тем ограничил бытие человеков.) Но добро в пустоте — может ли быть признано добром?

Мрачно.

Впрочем, постмодернизм вовсе не связывал себя обязательством оптимистически взирать на мир.

Альманах «МетрОполь», этот первый публичный опыт постмодернизма как направления, обнаружил все грядущие его пороки, здесь ещё не вполне проявленные.

Виктор Ерофеев

Показательна дальнейшая эволюция главного организатора альманаха, Виктора Ерофеева (р.1947).

В том, что он написал после «МетрОполя», заметно несомненное нарастание извращённого миросозерцания. Только душевно повреждённый художник может допустить такое, к примеру, сравнение:

«…Вдруг воспоминания, как кишки из распоротого живота, повылезли наружу…» («Девушка и смерть», 1987).

Вероятно, сам автор рассматривает возможность таких образов как расширение изобразительных художественных средств литературы.

Вольная фантазия «Мать» (1990), литературно-маразматические аллюзии, ориентированные на одноимённую повесть Горького, заставляет подозревать полную душевную патологию автора. Но и всё остальное не чище.

Цитировать что-либо из Ерофеева очень трудно, поскольку все его опусы вызывают физиологическую брезгливость. Пакостное воображение автора сочетается у него с гнусными кощунствами, богохульством. Отважимся на один лишь пример, испросивши заранее прощения у чистоплотного читателя. В рассказе «Персидская сирень» (1983) лирический персонаж вступает (в воображении) в диалог с половым органом своей (пока в мечтах) любовницы:

«И тогда я набрался храбрости и спросил о том, о чём давно уже собирался спросить. Долгие годы. Я спросил:

— Есть ли Бог?

Она ответила:

— Есть.

— Это правда? — дрогнувшим голосом спросил я, прильнув щекой.

— Правда, — раздался бесстрастный ответ.

Я не говорю о том, что Кант был посрамлён. Я плевать хотел. Это был голос природы и вечной женственности».

В том опять-таки мнится, несомненно, признак раскрепощённости и изящества мысли. К тому же персонаж как бы намекает, что не одно примитивное вожделение движет им, но и духовная утончённость.

И всё же. Здесь явное нарушение третьей заповеди (не упоминать имени Божьего всуе), усугублённое непристойностью контекста. Во-вторых, автор откровенно утверждает едва ли не важнейший идеологический принцип постмодернизма: признание тела главным судиёй в наиважнейших духовных вопросах.

Упоминание Канта и вечной женственности вносит в текст интеллектуальный шик и намекает также на существование иронического подтекста, должного свидетельствовать о сложности натуры автора.

При чтении рассказов Ерофеева нередко слышатся знакомые интонации и ощущаются приёмы повествования, характерные для его однофамильца, совершавшего странствие из Москвы в Петушки. Может быть, то сделано сознательно: в постмодернизме это не зазорно и обнажается нередко как принцип. Но есть подозрение, что вряд ли Виктор Ерофеев намеренно подражал Веничке, нет: так ненароком обнаружила себя вторичность этого писателя. В Ерофееве вообще можно отметить смешение Мамлеева, Венедикта Ерофеева и Лимонова. Отцедить этих троих — от самого мало что останется. Своего собственного у него — лишь извращённое мировосприятие. Да ведь и это в постмодернизме — банальность.

В осмыслении проблемы телесной жизни Ерофеев обнаруживает все изъяны разорванного сознания. Вот одно из его рассуждений:

«Дело в том, что отношение к человеческому телу в нашей культуре всегда было резко отрицательным — отсюда и… то ощущение греха… Западное, возрожденческое видение тела как источника красоты мы не усвоили, восточное, где тело воспринимают как божественный сосуд, благополучно утратили.