Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

Да, тут не во внешнем дело, но именно в тех раздирающих и отравляющих, извне не ощутимых противоречиях внутренних, что обессиливают даже младенца своею неодолимостью. Желание же «оставаться добрым и чистым» встречало лишь помутняющий ужасом «дьявольский хохот» (1,124). Помощи же от взрослых, ребёнок чуял это, ожидать невозможно: для них непонятны будут детские сбивчивые разъяснения этих душевных мучений. Но кто же поможет?

Когда-то герой автобиографической трилогии Л.Н.Толстого также был мучим тем дурным, что переживал в своей душе (но до таких глубин даже Лев Толстой не добрался), но он пришёл к выводу: стать лучшим зависит от самого человека, и это самосовершенствование легко и приятно. С.Толстой далёк от такого прекраснодушия, его мировосприятие жёстче, трагичнее и ближе к истине. Однако и он не пришёл к мысли о помощи подлинной, от Бога, — а придавившее вскоре душу безверие, порождённое жизненной трагедией (вслед за родителями погибли старшие братья), и вовсе удалило от того, что только и может дать выход из образовавшегося тупика.

В свой черёд внутренняя расколотость миропостижения была усугублена вторжением стихии пола— вначале в сознание, а затем и в весь внутренний телесный и душевный состав человека. Это усилило состояние смятённости, растерянности перед жизнью.

Одно — любовь сестры и любовь к сестре — помогало ребёнку удержаться от окончательного бесповоротного отчаяния. А взрослому?

Через многие соблазны, сомнения, искушения пройдя — он вырвался из тьмы к жажде жизни. И совершил то через духовное постижение единственности, неповторимости собственного бытия в мире.

«Я лишён эгоцентрического стремления к самолюбованию, во мне нет этого нарциссизма, этой влюблённости в своё “я” из-за того, что оно — это я. Но я отношусь к своему “я” с огромным интересом и признаю за ним большую и непреходящую ценность, потому что не перестаю испытывать перед ним удивление и восхищение, как перед одним из воплощений мировой истины. Только через такие частичные воплощения я и могу быть приобщён к мировой гармонии» (1,529).

С.Толстой близок к тому, что именуется соборным сознанием: к сознаванию своей неразрывной включённости в творение и к сознаванию того, что без самой малой частички своей, каковою каждый является, творение будет неполным.

«Я знаю: были, есть и будут десятки, сотни, тысячи людей красивей и умней меня, но каждый из нас, миллиардов бывших, существующих и будущих людей, в том числе и я, феноменален, каждый из нас неповторим. С этой точки зрения удивление и (да, и не будем бояться слов) восторг перед самим собой как частицей бесконечного окружающего разнообразия вполне оправданы; больше того: они должны быть уделом всякого мыслящего существа.

“Во мне Себя изображаешь, как солнце в малой капле вод”,— обращался к Богу изумлённый самим собой Державин» (1,529–530).

Вот ключ ко всему: через восхищение образом Божиим в себе — обретается любовь к творению вообще. И восхищение жизнью. Мы часто недоумеваем: что значит «возлюбить самого себя», на что как на образец любви к ближнему указал нам Господь (Мф. 22, 39). Но любовь же к себе есть эгоизм. Толстой, кажется, сумел для себя разгадать это: любовь к самому себе есть любовь к неповторимости Божьего творения в себе. И через это — любовь к жизни.

«Но если мельчайший клочок живой ткани нашей удивителен, то как же не считать удивительной и всю нашу жизнь, во всех её встречах, проявлениях, в живом переплетении радостей и скорбей, взлётов и падений» (1,530).

В этом итоговом откровении автор опровергает собственное начальное восприятие жизни как осуждённости на бессмысленное существование, на муку, на безысходное страдание в отчаянии. Наперекор названию, он возглашает свой восторг (да, не будем бояться слов) перед даром жизни.

«Действительно, как каждая капля отражает огромное солнце во всей его славе и могуществе, солнце, оплодотворяющее землю и дающее ей жизнь, так и каждый едва уловимый жест, интонация наша, часто даже вопреки нашей воле полны глубокого значения, говорят о многом, обнаруживая даже и то, о чём мы не прочь были бы умолчать. И можно ли пренебречь всем этим?» (1,530).

Не осуждённый, но: награждённый жить— так сквозь все описания ужасов, испытаний, отчаяний проявляется подлинный смысл повествования. Не натужное, но вынесенное из тягостного опыта — жизнеутверждение.

Особого внимания требует язык романа, его образный строй, эстетическое мировидение. Это иная тема, которой мы почти не касаемся здесь. Важно лишь сказать: так теперь почти разучились писать, видеть, постигать мир. Автор романа «Осуждённый жить» — родом из великой русской литературы, он прямой наследник наших классиков, следующий их традициям через головы современников своих.