Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

Но, обладая умом незаурядным, писатель разглядел в таком мирочувствии причину собственного бессилия:

«Оттого-то и толку от нас так мало, отсюда-то и идёт та психическая импотентность русской интеллигенции, которая так часто даёт себя знать и во мне, уж не знаю откуда, потому что в отце моём этого не было» (2,23).

Отец писателя, каким мы знаем его по роману «Осуждённый жить», держался твёрдых устоев, не размениваясь на дешёвенький плюрализм себе в утешение даже в самых жестоких обстоятельствах жизни. Устои те он обрёл в вере. Православие не плюралистично и не может быть таковым по природе своей. С.Толстой, пошатнувшись в вере, не избежал общего для многих тупика мысли, стараясь хоть в чём-то для себя обрести точку опоры, ибо без этого и вовсе невозможно.

«Всё на свете несёт свою правду и имеет своё оправдание, и каждый призван бороться за свою правду в жизни. Даже и “завсегда чай пить” это тоже правда, быть может, и не худшая, чем все другие» (2,23).

Ну, а уж если подпольный человек явлен на свет, то не уберечься от дурного замкнутого круга, поскольку психология и идеология подполья в логическом исходе ведёт прямёхонько к жесточайшей деспотии, от которой придётся укрываться всё в том же плюралистическом хаосе. И так без конца.

С.Толстой определённо сознал: следование маленьким правдам — от бессилия ума, не способного отыскать нечто большее, всеохватное:

«Наверное, где-нибудь есть высший синтез всех правд, но если не можешь найти этот синтез и твёрдо стать выше всего остального, надо хоть выбрать одну какую-то из маленьких правд, чтобы не заигрывать перед всеми остальными и не изолгаться вконец перед собой самим» (2,23).

А поскольку тот «высший синтез» обретается только в истинной вере, то единственно возможный вывод: вне веры человек не обретёт истинной опоры для себя и будет барахтаться в вязкой тине плюралистических обманов либо умственно задыхаться в тесной петле деспотических мировоззренческих догм. В том и ценность всех раздумий С.Толстого, что он вновь подводит нас к этому непреложному выводу, сам о том в какой-то период своей жизни лишь смутно догадываясь.

Для писателя кумиром становится Хлебников со всеми его языческими бреднями. Толстому казалось, что именно безумный будетлянин ведёт человечество к вожделенному «синтезу»:

«Он ведёт нас туда, где сонм богов всех народов собрался вместе» (2,54).

Для православного сознания бредовость таковой цели — очевидна. Но только для православного.

Парадоксально, что Толстой именно недостаток Православия усматривал в его цельности, не искажаемой никакими прагматическими соображениями:

«Политическая слабость (одна из главных причин таковой) православия в том, что оно всем давало совершенно тождественную догматическую основу в одном и том же объёме, не трансформируясь сообразно кастовым подразделениям. Наиболее политически мощные религии — Египет, Индия, отчасти католицизм (иезуиты) — всегда дробили религиозное откровение, окружая его одеждами и оболочками для профанов и снимая эти оболочки лишь перед глазами посвящённых. Это, вероятно, укрепляло классовую структуру общества, с одной стороны, и политическую силу самого вероучения — с другой» (2,27).

Сами положительные, с точки зрения Толстого, примеры, к которым он прибегает, показательны и выявляют неистинность данных религиозных учений. Истинная религия не имеет целью ни укрепление классовой структуры общества, ни политическую силу. Цель Православия— не от мира сего. И поскольку во Христе нет различия между иудеем и язычником, между рабом и свободным, между мужчиной и женщиной (Гал, 3, 28), то приспосабливать истины вероучения к тем или иным обстоятельствам, приберегая их чистоту лишь для неких посвящённых, значило бы лгать и дробить заповеданное Христом единство Его учеников и последователей (Ин, 17, 21).

В подобных рассуждениях отражается та главная попорченность воззрений Толстого, которую внесла в его сознание идеология времени.

Да, тут именно порча, потому что в самом ядре личности писателя укреплено было нечто противодействующее всему дурному, что несла жизнь. Вспоминая своё участие в церковной жизни в детские годы, светлые дни празднования Воскресения Христова, С.Толстой твёрдо свидетельствует:

«Это лучшее из всего, что только может расцветать в человеке и его сердце. Тогда же, ребёнком, я подумал, что когда жизнь изломает, искалечит вконец мою душу или тело, то и я приду сюда и никуда больше. Я могу отойти очень далеко, но когда мне станет плохо и тяжело по-настоящему, я, как наглупивший ребёнок, приду сюда и только сюда, — приду, быть может, даже и не веря, приду просто потому, что ничего лучшего мне не найти, потому что частица утраченных мной близких живёт именно здесь» (2,37).

Этот детский обет не остался безследным, не был отброшен как некое давнее заблуждение, но оставался единственным обережением от самых тягостных дум, рождавших тягу к непоправимому: