Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

— «Состояние творчества есть состояние наваждения…Что-то, кто-то в тебя вселяется, твоя рука — исполнитель, не тебя, а того. Кто — он? То, что через тебя хочет быть» (2,397).

— Страшное признание. Ведь ясно же становится: кто этот “он”. Тот, кто, осуществляя себя через поэта, бунтует против Творца.

— «Поэта, не принимающего какой бы то ни было стихии, следовательно и бунта — нет» (2,398).

— Значит, и речи не может быть о служении Богу?

— «…Если хочешь служить Богу или людям, вообще хочешь служить, делать людям добро, поступай в Армию Спасения или ещё куда-нибудь — и брось стихи» (2,406).

Вот итоговый вывод, которым высвечивается вся поэзия Цветаевой: она отвращается от Бога.

Как на подтверждение своей правоты Цветаева указывает на судьбу Маяковского: тоже вот служил, служил — и тем убил в себе поэта, а поэт в нём отомстил — и убил человека. Суждение ложно: Маяковский служил не Богу, а богоборческой бесовщине. Не это ли его убило? Вспомним ещё раз: в стихии красоты мирской «дьявол с Богом борется»— и хочет того художник или не хочет, понимает или нет, он сам непременно кому-то служит в этой борьбе. Самообман: будто можно не служить никому. Тут: или — или. Пример — сама Цветаева, служившая бесам страстей своих. Не это ли её убило?

Нельзя воспринимать постулаты Цветаевой как выведение какого-либо закона художественного творчества. Это лишь отражение её собственного конкретного опыта — не более. Но не только. Статья «Искусство при свете совести» подводит итог, по сути, всему нравственно-эстетическому поиску в искусстве «серебряного века», хотя и написана уже в эмиграции. Но, повторимся, чётких временных рамок любого периода установить невозможно. Как невозможно порою и разделить нераздельно целостное наследие того или иного художника. Цветаева начала свой творческий путь в дореволюционное время, продолжила в эмиграции, а завершила на родине. И всё же её творчество слишком неразрывно и мало зависит (хотя и не: не зависит) от географических и временных обстоятельств. Поэтому сделаем условное допущение: рассмотрим поэзию Цветаевой, не дробя на части. Тем более что основной массив этой поэзии относится к годам эмиграции поэта.

В статье об искусстве мы видим сгустки тех идей, которые в иной форме рассыпаны по всей поэзии Цветаевой. В ней — наития и стихии. Она и впрямь — сродни природе.

Каким наитием,

Какими истинами,

О чём шумите вы,

Разливы лиственные?

Какой неистовой

Сивиллы таинствами—

О чём шумите вы,

О чём беспамятствуете?

Что в вашем веянье?

Но знаю — лечите

Обиду Времени

Прохладой Вечности.

Но юным гением

Восстав — порочите

Ложь лицезрения

Перстом заочности.

Чтоб вновь, как некогда,

Земля казалась нам.

Чтобы под вехами

Свершались замыслы.

Чтобы монетами

Чудес — не чваниться!

Чтобы под веками

Свершались таинства!

И прочь от прочности!

И прочь от срочности!

В поток! — В пророчества

Речами косвенными…

Листва ли — листьями?

Сивилла ль — выстонала?

…Лавины лиственные,

Руины лиственные… (1,199–200).

Вот поэзия — для Цветаевой. И она свершается— под веками. Это особый образ, особое понятие для поэта. В письме к В.Ходасевичу от 15 апреля 1934 года Цветаева, говоря о различных способах познания, утверждала: «Первое— под веками, не глядя, всё внутри, — единственное полное и верное» (2,529). Познание интуитивное она возносила над эмпирическим.

Мысли-то всё давние. Но каков внутренний напор стиха! Так и чувствуется жар огненной лавы под тонкой оболочкой формы, удерживающей страсти.

Для Цветаевой — путь поэта есть полнейшее отвержение всех правил, расчётов, предписаний. Стихия и хаос?

Поэтов путь. Развеянные звенья

Причинности — вот связь его! Кверх лбом—

Отчаятесь! Поэтовы затменья

Не предугаданы календарём.

Он тот, кто смешивает карты,

Обманывает вес и счёт,

Он тот, кто спрашивает с парты,

Кто Канта наголову бьёт,

Кто в каменном гробу Бастилий

Как дерево в своей красе…

Тот, чьи следы — всегда простыли,

Тот поезд, на который все

Опаздывают…

— ибо путь комет—

Поэтов путь: жжа, а не согревая,

Рвя, а не взращивая — взрыв и взлом,—

Твоя стезя, гривастая кривая,

Не предугадана календарём! (1,220).

Такова Цветаева. Она во всём — стихия. И всюду ищет и видит стихию. Для неё и Бог — стихия неуловимая:

Ибо бег Он — и движется.

Ибо звёздная книжища

Вся: от Аз и до Ижицы—

След плаща Его лишь! (1,205).

Всю поэзию свою она противопоставляет миру: безмерное — оковам упорядоченности:

Что же мне делать, певцу и первенцу,

В мире, где наичернейший — сер!

Где вдохновенье хранят, как в термосе!

С этой безмерностью

В мире мер?! (1,221).

Не оттого ли она не может служить Богу: как Творцу этого мира, мерою ограниченного? Поэту же хочется вырваться из скованности мерою. В каком-то смысле мерою поэт обделён, поскольку у него безмерность таланта.

Ибо раз голос тебе, поэт,

Дан, остальное — взято (1,308).

Но уж если безмерность — то безмерность полная и: страшная.

Вскрыла жилы: неостановимо,

Невосстановимо хлещет жизнь.

Подставляйте миски и тарелки!

Всякая тарелка будет — мелкой,

Миска — плоской.

Через край — и мимо—

В землю чёрную, питать тростник.