Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

А— язык? на каком всё это написано языке? Хотя сия литература и назвала сама себя “русскоязычной”, но она пишет не на собственно русском языке, а на жаргоне, это смрадно звучит. Языку-то русскому они прежде всего и изменили (хотя иные даже клянутся в верности именно — русскому языку).

Получили свободу слова — да нечего весомого сказать. Развязались от внешних стеснений — а внутренних у них не оказалось. Вместо воскресшей литературы да полилось непотребное пустозвонство. Литераторы — резвятся. (Достойным особняком стоит в эмигрантской литературе конца 70-х годов Владимир Максимов.) В другом роде упадок, чем под большевистской крышкой, — но упадок. Какая у них ответственность перед будущей Россией, перед юношеством? Стыдно за такую “свободную” литературу, невозможно её приставить к русской прежней. Не становая, а больная, мертворождённая, она лишена той естественной, как воздух, простоты, без которой не бывает большой литературы.

Да им мало — расходиться по углам, писать, затем свободно печататься, — их потянуло теперь на литературные конференции (“праздник русской литературы”, как пишет нью-йоркская газета), пошумней поглаголить о себе и смерить свои растущие тени на отблеклом фоне традиционной русской литературы, слишком погрязшей в нравственном подвиге, но, увы, с недоразвитым эстетизмом, который как раз в избытке у нынешних. По наследству ли от ССП они считают: чем чаще собираться на пустоголосье литературных конференций, тем больше расцветёт литература?…А Синявский и тут не удерживается от политической стойки: опять — о “пугающей опасности русского национализма”, верный его конёк много лет, почти специальность; ещё и с лекциями об этой пугающей опасности колесит ведущий эстет по всему миру.

Но вот ужасная мысль: да не модель ли это и будущей “свободной русской литературы” в метрополии?..»⁶⁷.

Именно: модель…

Эмигрантская литература «третьей волны» продемонстрировала — ещё раз — вырождение всё того же гуманизма, которым пытались взбодрить себя простодушные шестидесятники. Они же ведь и ринулись за рубежи, оправдывая себя гонениями власти (да это старые матёрые волки соцреализма не желали их к жирному пирогу поближе подпустить). А идеалы-то прежние оказались исчерпанными, и сказать — вдруг обнаружилось — просто нечего. Строили, строили на песке, а чем должно было кончиться — давно ведь предсказано было. Ну и начали выпендриваться— кто во что горазд. Да кого там на Западе удивишь тем, что было предложено? Написать страницы сплошной матерщины? Эка невидаль!

Хуже: всё это теперь обрушивается — пророчески предвидел Солженицын — на русскую культуру (но речь о том впереди). Хвалёный же Запад поддерживал эту вакханалию, ибо предчувствовал: вот где гибель того духовного начала, которое ему так ненавистно, вот что надо пестовать. Русофобия же Синявского этим демократам — как бальзам на старые раны.

Эдуард Лимонов

Копаться в тех нечистотах — радость небольшая. Но о некоторых закономерностях литературы «третьей волны» сказать необходимо. Поэтому ограничимся одним, чтобы понять многих. Он в себе сосредоточил характерное.

Среди многих, обосновавшихся на Западе писателей, выделим— Эдуарда Лимонова (Савенко; р.1943). Вовсе не потому, что он провозгласил себя самым значительным писателем современности: этим бы можно и пренебречь: мало ли подобных спесивцев было, есть и будет ещё в мире. Но он одновременно же сам определил и критерий для оценки его мыслей и дел: он носит (или носил — в эмиграции) на шее крест — а это всякому православному человеку уже не безразлично. Можно вообще утверждать, что Лимонов отпечатлел в себе знаковые черты определённого религиозного типа, и осмыслить эту религиозность (псевдорелигиозность, разумеется) должно.

Написал Лимонов немало. Полнее же всего и яснее всего он раскрылся в самом нашумевшем своём создании (как и в самом цельном во всех смыслах) — романе «Это я — Эдичка» (1979). Несомненно, между автором и его лирическим героем, пусть и автобиографичным до мозга костей, всегда имеется некая дистанция — но не пропасть же непреодолимая; так что саморазоблачение автора-героя в романе весьма красноречиво.

И важно: при всех последующих изменениях позы, поступков, политических пристрастий Лимонова — он так и остался инфантильным Эдичкой, мечущимся и мятущимся, рефлектирующим, впадающим порою в дешёвую истерику, страдающим, любящим, предающимся сексуальным фантазиям, жаждущим утвердить себя гением в восприятии человечества, упоённым своей поэтической утончённостью.

«У меня хоть есть искусство, желание сделать из себя монумент…»— признался он однажды мимоходом, может, и сам не заметив, что проговорился жестоко.