Правые и левые. История и судьба

Итак, с одной стороны, в милитаризованной обстановке мира, живущего в ожидании революции, оппозиция правых и левых обретает цель и смысл, но, с другой стороны, под давлением тех же самых бескомпромиссных чаяний земного спасения на первый план выступает именно ее политическая относительность – до такой степени, что подозрения в поддельности иных левых, равно как и иных правых, в 1930‑е годы становятся неотъемлемым атрибутом политического дискурса125. В этой двойственности мы могли бы усмотреть противоречие, если бы уже многократно не убеждались, что удвоение функций – неотъемлемое свойство интересующих нас категорий. В сущности, два движения дополняют друг друга: с одной стороны – живое участие, с другой – холодное наблюдение.

В этом и заключается весь секрет пары правые/левые: она равно способна провоцировать и активность борца, и отстраненность аналитика. Благоговение перед понятиями, освященными судьбой, и недоверие к лживым словам и абстрактным этикеткам вовсе не вредят друг другу, а, наоборот, друг друга укрепляют. Так создается цельная система определений, позволяющая действующим лицам сообща высказывать убеждения и строить планы.

5. Логика укоренения

Драматическое противостояние двух полюсов: коммунизма и фашизма – в конечном счете способствовало оживлению тех структурных факторов, которые еще раньше предопределили укоренение дихотомии правые/левые в самом сердце французской политической жизни. Поэтому в течение бурного десятилетия, предшествовавшего Второй мировой войне, эта дихотомия не претерпела радикальной трансформации. Условия изменились радикально; и тем не менее в эпоху масс и тоталитарных страстей мы по-прежнему обнаруживаем ту же диалектику единства и разделения, центра и крайностей, которая двигала узкой парламентской политикой эпохи Реставрации. Масштаб, содержание, цели в 1935 году уже не те, что в 1815‑м, однако противоборствующие стороны занимают аналогичные позиции, и это сочетание изменений содержания и устойчивости структуры не отменяет оппозицию правых и левых, но, напротив, способствует ее укоренению, поскольку наиболее емко ее выражает.

Все дело в комбинации резкой поляризации общественного мнения с политической игрой, включающей больше двух участников. Если бы партий существовало только две, не было бы никакой необходимости накладывать на исконные естественные названия некие другие определения идентичности. Достаточно было бы причислять себя к «республиканцам» или «демократам», как в Соединенных Штатах. Правых и левых не бывает там, где нет третьего участника – центра. Но существование этого центра означает, что каждая из партий, располагающихся по краям, сама находится во власти противоборствующих тенденций, вследствие чего правые делятся по крайней мере надвое: на правых-правых и крайне правых; аналогичная ситуация и у левых. Вдобавок притягательная сила полюсов делит пополам и центр; отсюда возникновение правого центра и левого центра. Раскол умов, ставящий под сомнение способность каждого из лагерей оставаться у власти, в практической политике сглаживается трехпартийностью, повторяющейся и внутри каждой партии: это позволяет нам понять, почему именно правое и левое были приняты в качестве основополагающих опознавательных знаков. Это приятие – следствие того, что биполярность во Франции невозможна; вместо того чтобы уменьшить число партий, она постоянно его увеличивает. Так вот, после большевистской революции и прихода к власти Муссолини и Гитлера историческая ситуация с особой отчетливостью актуализирует эту изначальную логику. Она, впрочем, никогда и не исчезала: смесь конфликтности и дробления – постоянная черта французской политической жизни, особенность ее собственного стиля. Просто-напросто под влиянием радикализации всех партий в ХX веке она становится заметна и очевидна, как никогда.