Правые и левые. История и судьба

Происходит это потому, что в течение рассматриваемого периода обостряется господство идеологических крайностей (показательно, что словарь Ларусса датирует появление слова «экстремизм» 1922 годом). Мы говорим идеологических, потому что если столкновение Революции и контрреволюции, также ставшей революционной, подавляет публичное пространство своим символическим весом, от этого повсеместного присутствия на социальной сцене очень далеко до политического главенства. Полтора миллиона голосов, полученных коммунистами на выборах 1936 года, составляют, конечно, примерно треть от всех голосующих за левых, чуть-чуть больше, чем у радикалов, но все еще гораздо меньше, чем у социалистов. Коммунисты остаются вне игры, и их способность влиять на собственных партнеров в практической политике по-прежнему весьма ограниченна, зато их видение будущего общества внедряется во все умы как идеальная цель. На крайне правом фланге расхождение теории с практикой еще более разительно: успехи Французского действия (Action française) на выборах более чем скромны, зато интеллектуальное и моральное влияние, оказываемое им на убеждения буржуазии, очень велико; не говорю уже об откровенно фашистских организациях, которые очень слабо капитализируют симпатии, какие завоевывают восхваляемые ими режимы в правом лагере и особенно в прессе.

В этом-то расхождении и состоит все дело. Именно из‑за него одновременно обостряются и общий антагонизм, и умножение числа противоборствующих лагерей. Господство боевых доктрин окончательно придает соперничеству партий вид неразрешимого конфликта между двумя блоками, которые во всем противоположны и на чередование которых навсегда обречен человеческий род. Однако в моменты самого большого напряжения сталкиваются вовсе не фашизм и коммунизм, а – более чем когда-либо – правые и левые. Потому что чем более сплоченными выглядят оба лагеря в метафизическом плане, тем сильнее они раздираемы внутренними противоречиями, так что никто не чувствует себя вправе присвоить им свое имя или какую-то особенную марку. Те, кто главенствуют символически, лишены реальной власти, а те, кто сильны политически, на символическом уровне занимают подчиненную позицию. Поэтому раздел оказывается столь же резким, сколь и неопределенным.

Правые и левые превалируют как наилучшие опознавательные знаки политических противников по причине невозможности присвоить таковые знаки конкретным протагонистам. Чтобы резко свести все к противостоянию друга и врага, требуются единые категории; названия конкретных партий для этого не годятся, а вот абстрактная нейтральность, бесконечная вместительность и четкая простота оппозиции правого и левого подходят здесь как нельзя лучше.

Следует признать: хотя на первый взгляд кажется, что манихеизм питается простым противостоянием двух элементов, на самом деле пищей для него становится сегментация политического поля. Он проявляется не в двухпартийной системе – где партии, как правило, сражаются друг против друга в центре, – но в системе, где лагеря неизменно многосоставны. Если Франция смогла развить те драматические и четкие оппозиции, которые принесли ей репутацию классической земли политического конфликта, то лишь потому, что в ней всегда сосуществовало огромное множество умственных течений, политических убеждений и организованных сил. Это особенно ярко проявилось в 1930‑е годы. В это время наблюдается полное расхождение между планом реальности и планом политических идентичностей или, если угодно, между политикой мыслимой и политикой практикуемой. По негласному уговору дела ведут одни люди, а воздействуют на умы – другие.