Правые и левые. История и судьба

Разумеется, ось конфронтации постоянно сдвигается. В период между 1815 и 1848 годами, когда маятник качнулся в сторону реакции, предметом публичных дискуссий становится сугубо политический вопрос выбора между монархией и республикой. Тем не менее именно в эту эпоху регулярное функционирование институций, каким бы ограниченным оно ни было, позволяет размежеванию внутри каждого из лагерей принять форму, можно сказать, классическую: правительственный центризм противостоит оппозиционным крайностям, а между ними, разделяя и связывая одновременно, действуют люди, занимающие промежуточные позиции и стремящиеся соединить идеализм с реализмом, верность доктринам с поисками осуществимого. Важнейшая вещь: наследие Революции раз и навсегда определило репутацию крайних позиций, которые остаются на удивление неизменными в течение почти двух столетий. В результате чего продвинутых либералов 1820‑х годов, которые даже не осмеливаются признать себя республиканцами, отождествляют с якобинцами. И дело тут не просто в полемическом преувеличении: подобная идентификация имеет реальную символическую значимость как отсылка к первичной сцене, без которой ни одно политическое действие не может быть истолковано. Так что и республиканизм, и социализм внутри республиканизма и рядом с ним в свой черед будут обязаны вписаться в эту первичную сцену. То же относится и ко всем прочим, не исключая и коммунистов. Рассуждения о буржуазной ограниченности робеспьеризма не помешают им страстно желать отождествления с ним.

Таким образом, несмотря на гигантский «сдвиг влево», явившийся следствием вековой борьбы за воплощение в жизнь демократического принципа, символические границы политического поля, располагающегося между ультрароялизмом и ультраякобинизмом, остаются на удивление неизменными. Все значение этого важнейшего фактора преемственности можно оценить, если принять во внимание то постоянство, с каким и партия порядка, и партия движения сохраняют, несмотря на все перемены, ту же тройственную структуру.

В этом отношении чрезвычайно характерна политическая перегруппировка, намечающаяся в начале ХX века. Параллельное переформулирование революционного проекта и проекта контрреволюционного происходят так, как если бы ХX век вознамерился повторить век предшествующий. Казалось, что демократия полностью укоренилась во Франции и сделалась элементом повседневности. И на глубинном уровне так оно и есть: ее легитимность столь прочна, что ее уважают даже противники. Тем не менее, несмотря на эту победу, под сенью демократии зреют две силы, опровергающие ее во имя утопии двух видов: одной пассеистической, другой футуристической; обе они атакуют демократический порядок, впрочем, с разной мощью. И под их давлением наследие Революции претерпевает радикальное изменение. В отношении структуры оно кажется неизменным, но если взглянуть на содержание, выяснится, что преемственность иллюзорна, пусть даже сами участники процесса на ней настаивают. Что бы ни думал Шарль Моррас, у него очень мало общего с предшественниками – роялистами XIX века. Дело в том, что с тех пор случилось основополагающее событие – на сцену вышел национализм. Перейдя слева направо, он заставляет правых по-новому осознать себя, сплотиться вокруг фигуры, воплощающей коллективную силу, а это, что ни говори, приобщает их к индивидуалистической современности. Ультранационалистическое преображение тоски по Старому порядку открывает путь к «эпохе фашизмов».

Это, впрочем, не означает, что ссылка на прошлое не играет никакой роли. Совсем напротив. Чтобы понять, что отделяет Французское действие, пионерское воплощение фашизма, от гораздо более агрессивных течений, которые пришли на смену этой организации в Италии, а затем в Германии, следует обратить внимание именно на этот пассеизм. Пожалуй, можно даже вывести нечто вроде обратно пропорциональной связи между тоталитарными устремлениями и силой уважения к традиции. Чем больше формы организации общества, сцементированного властью (что составляет всеобщую цель), откровенно заимствованы из монархического прошлого, иерархического и органического, тем менее силен и последователен тоталитаризм. Реакционная составляющая ослабляет составляющую тоталитарную. Напротив, чем меньшим уважением пользуется традиция, тем больше потребность в укреплении собственной мощи и соперничество с большевизмом вынуждают, как это произошло в случае с нацизмом, к новому изобретению идеи нации, сплачивающейся ради войны вокруг вождя и расы, и тем более тоталитарным становится режим. Быть может, именно тем, что во Франции сохранился настоящий контрреволюционный дух, что культурная модель Старого порядка не утратила своей влиятельности, следует объяснить тот факт, что фашизм гитлеровского и даже муссолиниевского типа не укоренился здесь и не расцвел в полную силу.