Правые и левые. История и судьба

В любом случае с точки зрения коллективной символики небезразлично, что новое на редкость прочно связано со старым и небывалые явления ХX века интерпретируются в свете вечного конфликта, разгоревшегося в 1789 году. Точно таким образом дела обстоят, как уже говорилось выше, в противоположном лагере, несмотря на то желание порвать с прошлым, включая традиции рабочего движения, которое характерно для большевизма. Не подлежит сомнению, что ленинская партия как орудие захвата власти, а также и прежде всего как вектор практического движения к бесклассовому обществу с традицией порывает. И тем не менее образ этого совершенного боевого единства умов, воль и действий, этого безоговорочного подчинения каждого из колесиков механизма общей доктрине – подчинения, которое после растворения государства призвано распространиться на все общество в целом, – все это во Франции без труда совместится с богатейшим образным наследством 1793 года, Комитета общественного спасения, народного единодушия и признания необходимости Террора.

Как бы там ни было, благодаря этому многообразию истоков эпоха тоталитаризмов должна быть признана для французской политической сцены, хотя это и может показаться странным, эпохой классицизма, воскрешающей самую каноническую форму распределения сил и самую основную эмблематику. Под действием этих неумолимых и систематических врагов демократии внутри каждого лагеря размежевание из‑за вопроса о свободе возвращается к элементарной простоте, осложняющейся лишь вечными попытками ускользнуть от выбора.

Более того, на левом фланге распределение партий почти в точности совпадает с идеальной тройственностью: социалисты в середине, а по краям бдительные защитники индивидуальных прав в лице радикалов и непримиримые борцы за социальные права в лице коммунистов. Ничего подобного не наблюдается в правом лагере, даже на крайне правом фланге, где вместо партийной дисциплины вечно царят разброд и неопределенность. Именно здесь пригождается типология течений, помогающая выделить в этой туманности три главных направления, соответствующих, если угодно, «легитимизму», принципиально чуждому вниманию к индивидам, «орлеанизму», открытому для консервативной версии современной материальной цивилизации с ее представительным режимом, и «бонапартизму», стремящемуся конвертировать народный суверенитет в собственную власть. Впрочем, вся эта конструкция сохраняет убедительность, лишь если не присматриваться слишком внимательно к реальным преемственностям, правдоподобие которых связано с видимой (и по сути дела обманчивой) непреклонной приверженностью роялизму.

Но что бесспорно сохраняется и имеет значение, это структура, порождающая симметричные тройственные деления. Содержание и цели на каждом фланге разные, но центральный вопрос стоит перед всеми один и тот же, а он предопределяет формальный набор возможностей. Определяются при этом, разумеется, не партии и даже не «родные по духу» (familles d’esprit), в том смысле, в каком о них писал Тибоде129. Это просто тенденции общественного мнения, разом и относительно независимые, и замечательно постоянные. Они формируют некую скрытую арматуру политического поля, на фоне которой давление контекстов, влияние исторического опыта, характеры людей образуют более или менее сложные и подвижные партийные конфигурации, более или менее верно отражающие ситуацию.

Однако не все на публичной сцене может быть сведено напрямую к этому ядру. Некоторые настоящие сообщества «родных по духу», рожденные определенной ситуацией или потребностью, вовсе от него не зависят. Таков, например, индустриализм, справедливо выделенный Тибоде в отдельную категорию и вызванный к жизни трудностями перехода страны, начиная с ее правящих кругов, к современным формам материальной жизни. Такова христианская демократия, и ее усилия, впрочем столь характерные, вписать религиозное сознание в мир свободы.