Праздник Святого Йоргена

Олеандра, напротив, была глубоко взволнована. Её грудь высоко вздымалась. Влажными дрожащими руками она сжимала руки Йоргена. Никого из этих невежественных и наивных простофиль Олеандра не принимала всерьёз, никого в отдельности. Но здесь был не один простофиля, а тысячи, десятки тысяч простофиль, целое море простофиль. И не где-нибудь там, далеко, а именно здесь, совсем рядом, и они окружали её со всех сторон. Столько шума и гама, столько простофиль, радостно ревущих во всю глотку, — всё это взволновало, потрясло, одурманило Олеандру. Она плыла по сияющему морю радости. Это был самый счастливый миг в её жизни.

От волнения она побледнела как смерть. Когда толпы паломников снова смыкались за каретой, грохочущий вихрь на мгновение ослабевал и тут же вновь закипал тысячеголосым хором, который в сладостном опьянении распевал старинный гимн о плаще:

Добрый Йорген к нам пришёл
нас спасти от бед и зол.

Словно по волшебству, безумный восторг толпы вдруг превратился в сладостное ощущение вечной правды и чистоты. Казалось, какая-то непостижимая сверхъестественная сила, какое-то великое чувство, большее, чем может вместить крошечное человеческое сердце, снизошло с небес и заполнило улицы Йоргенстада; это дух, который не обитает больше в чьём-либо сердце; обретя независимость, он теперь оживает на тысячах уст, в ликовании, устремлённом к небесам, в молитвах, в рыданьях и плаче, в дрожи, пробегающей по спине, в звуках гимна, отдающихся далеко в горах.

Олеандра закусила губу и разрыдалась. Крупные слёзы катились по её щекам. О таком блаженстве она даже и не мечтала; она чувствовала себя слабой и ничтожной и в то же время испытывала облегчение, ибо сейчас она могла ни о чём не думать, а только чувствовать, только плакать, плакать открыто, не привлекая любопытных взглядов, плакать так, словно душа празднества и пламенный миг вечности слились в её слезах.

А Коронный вор сидел прямой и невозмутимый. «Господи помилуй!» — презрительно цедил он сквозь зубы и смотрел на весь этот спектакль, как человек, который вынужден досмотреть его до конца.

Между тем шествие двигалось по переулку Капитула и миновало поворот у дворца главного секретаря; на крыше «башни» сидели и медленно потягивали вино молодые кавалеры и девицы, разочаровавшиеся в жизни.

Внизу была невообразимая давка, толпа плотным кольцом окружила брачную карету и отделила её от соборного капитула. Вопли и крики усилились. Балдахин раскачивался, словно паруса во время кораблекрушения. Быки ревели от страха и норовили стать на дыбы. Их выпрягли, и в мгновение ока убогие, калеки, хромые и горбатые, ликуя, впряглись в карету и поволокли её дальше, словно восторг придал их изувеченным телам нечеловеческие силы.

Пиршество на «башне» прекратилось, бокалы опрокинулись. Кавалеры и девицы перевесились через балюстраду и во все глаза смотрели на то, что происходило внизу. Скептические улыбки быстро сбежали с их скучающих физиономий, и они уже мало чем отличались от паломников.

Пока Йорген был лишь теоретической проблемой, они спокойно отрицали его существование как чудовищную бессмыслицу. И вдруг они воочию видят его, живого и здравствующего, окружённого многотысячной толпой и приветствуемого криками радости и восторга. Вот когда просыпаются суеверие и невежество, прячущиеся под маской скептицизма, а перепуганный разум «цивилизованного человека» безоговорочно капитулирует перед фанатизмом дикаря.

Бледный как смерть, воздев к небесам руки, выбегает на улицу молодой вольнодумец Герман и бросается на колени перед каретой святого Йоргена.

— Историческая минута! — говорит Тимофилла, плача навзрыд.

Шествие поворачивает в переулок Роз, где Микаэль родился и вырос. Он не был здесь с того самого дня как его изгнали из города. Он поклялся тогда, что вернётся победителем, и ныне мечта его сбылась. В его честь поют псалмы, его осыпают цветами с крыш и балконов.

Конечно, он предпочёл бы свернуть на соседнюю улицу, ведь в переулке Роз многие могли узнать его. Но нет, шествие движется по своему обычному пути, мимо хорошо знакомых ему ворот и окошек. Вон стоит старая Лотта с торчащим вперёд подбородком; седые букли сбились и закрыли ей правый глаз, она достаёт из своего синего передника гвоздики и бросает их святому. Вон стоит одноногий токарь… А вон там… Сердце Микаэля сжалось и затрепетало. За низеньким белым забором он увидел знакомый ему с детства садик с кустами роз, диким виноградом и большой фуксией. Его родной дом! Там ли сейчас его близкие? По садику идёт старик, голова его трясётся от старости. Его ведёт седая женщина… Это они! Микаэль смотрит не отрываясь. Узнают ли они его? Ужаснутся? Иль молча взглянут на него, предчувствуя неминуемую развязку? Микаэль улыбается и кивает как ни в чём не бывало, но взор его по-прежнему устремлён на мать и деда. Вот они протянули к нему руки и… О, ужас! Старый Коркис, его дед, благороднейший и умнейший из людей, медленно опускается на колени.