Праздник Святого Йоргена

Впереди всех, тесно прижавшись друг к другу, стояли знаменитые проповедники. Вот Лёнборг из Форбю; когда он произносит проповедь, голос его дрожит от рыданий. Вот Туре Туресен, который изрекает горькие истины, изящно скривив губы. Вот Петер Томмельман, сын торговки яблоками из Туттенструпа, легко впадающий в экстаз и зрящий небесную обитель даже сквозь железную крышу. Вот кроткий старый Сневе, такой краснобай, что, послушав его, миряне уже не могут отличить чёрное от белого! А вот Гудмун Хэрренсфред, на него всегда большой спрос, зато он и взимает немалую мзду: это великий мастер говорить гадости языком библейских пророков. Вот Топман; у него из-за воротника всегда торчат несколько соломинок, и потому он слывёт правдоискателем. И наконец, «сладчайший Петер», как его называют; он причёсывается на косой пробор, тщательно повязывает галстук и считается воплощённой добродетелью.

Проповедники привыкли держаться с большим достоинством, они никогда не орут и не изумляются по пустякам. Но и у них глаза вылезли на лоб от удивления и ужаса, когда они увидели того, в чьё возвращение так беззаветно верили, исходя из внутреннего убеждения, что он никогда не придёт! А он пришёл!!! И вон он сидит в карете, живой и здоровый! Их щёки побелели как мел, губы дрожали, почтенные бороды тряслись. Руки тоже дрожали, словно искали, за что бы ухватиться.

А богомольцы орали, не жалея глоток; они выли и вопили до исступления, до умопомрачения, оглушали друг друга и снова кричали, славя святого Йоргена, его благословенную супругу, золочёную карету, священных быков, господ первосвященников и опять святого Йоргена и его священный, чудотворный, замечательный, запятнанный кровью шёлковый плащ, отливающий на солнце то зелёным и коричневым, то голубым и фиолетовым.

Из Соборной рощи процессия вышла на площадь Капитула, посреди которой возвышался позорный столб; а тут новые толпы людей, которых было как сельдей в бочке, новые ряды, новые шеренги. И снова неслись исступлённые крики, снова паломники размахивали руками и посохами! А к небу поднимался громовый рокот людской толпы, медленно расступавшейся перед торжественной процессией.

— Дорогу, дорогу! — кричали соборные герольды и скороходы в пурпурно-красных одеждах. — Дорогу святому Йоргену, дорогу святой соборной невесте, дорогу святому соборному капитулу! Дорогу священным быкам!

Над людским морем, заполнившим переулок Капитула, мерно колыхался балдахин гроссмейстера. За гроссмейстером уныло плелись первосвященники, посыпав главу пеплом и распевая древний покаянный псалом:

Святого гнали мы, как вора;
теперь нас жжёт клеймо позора.
Грядём к ручью мы Утешенья,
чтоб смыть в нём наши прегрешенья.

Всего было двенадцать строф; старые паломники знали все слова наизусть и обычно подпевали. Но сегодня никто не прислушивался к тому, что поёт соборный капитул, никто не внимал с благоговением соборной музыке. Все лица были обращены в одну сторону, все глаза смотрели в одном направлении: на карету, соборную карету, которая медленно плыла по людскому морю, сверкая позолотой.

А над волнующимся морем фанатического, безумного экстаза, в золочёной карете, возле увенчанной миртами Олеандры восседал Коронный вор, величественный и лукавый. Он ласково улыбался и кивал направо и налево, но каждый его нерв вибрировал от напряжённого внимания, с которым он следил за всем происходящим, а сердце тревожно стучало и ликовало.

В карете под задним сиденьем лежало два бочонка с золотом; он захватил их с собой так, на всякий случай, хотя, в общем, ему ничто не угрожало… пока. Залогом его безопасности были святой чудотворный плащ и сидевшая рядом с ним Олеандра, самая знатная девица в городе, — ведь все знали, что он провёл с ней ночь. Могущественнейшие вельможи города смиренно и покорно шли перед каретой, а религиозный экстаз богомольцев, ставший главным козырем в его игре, достиг такой силы, что даже у Микаэля дух захватывало.

Вопли восторга были столь оглушительными, толпа выла и ревела с таким упрямым усердием, что от этого можно было сойти с ума. Казалось, все самые яркие краски и самые мощные звуки, самое пылкое восхищение и восторги со всех уголков земли сосредоточились на нём, как лучи в фокусе линзы. На его месте любой другой смертный смиренно стушевался бы, замахал руками, закрыл глаза, заткнул уши и закричал:

— Остановитесь же, довольно! Это уж слишком! Я недостоин такой чести!

Однако Коронный вор был старый комедиант. Он привык к лицедейству не меньше, чем какой-нибудь священник или епископ. Как кот на солнце, он с наслаждением щурился, глядя на бесновавшуюся от восторга толпу. Он знал, что во всём этом рёве нет ни единой мало-мальски искренней или разумной ноты, и простую поленницу дров они встречали бы не менее восторженными воплями, но для него лично этот религиозный экстаз был весьма важным и обнадёживающим обстоятельством.