Праздники

Город будущего такой же, как город прошлого. Ничего не поменялось, мы сидим в тех же местах, смотрим и рассуждаем. Вот у тебя есть мечта? Он сел и начал вглядываться. Есть? Какая? Есть у тебя мечта? Хоть одна. Ну?

У Арсения была машина – бордовый «жигуленок» д4608. Но мы не могли ни разу никуда нормально съездить на выходные. Ни в лес, ни на карусели. Каждый раз это заканчивалось общей ссорой. Арсений махал руками, как подбитая стрекоза, и делал заключение: «Все обязательно должно закончиться херней». Я что-то не то скажу или мама. Куда бы мы ни ездили, возвращались молча. Мы не ценили красоту, которую он показывал, все эти переливающиеся травы, свет, проходящий сквозь ладони, разорванные облака. Короче, если честно, он был полным психом, редким ненором. Ранимым, как тепличный цветок, срывающимся на всякие мелочи, как внезапная икота. Все нормально? Да, все нормально. Проходит минута – нет, не все нормально. Я тупой, мама меня плохо воспитывает, и вообще лучше от нас уехать и жить полноценно. Ну тупой и тупой, не всем же быть такими чуткими лысыми мудаками.

Да и в целом его разрывала несовместимость с происходящим. Внутри него постоянно переливался кипяток с лопающимися пузырями. Явно тяжело так жить.

Надо вернуться в тот день семнадцатилетия. Как началось утро, я уже рассказал.

Днем с работы вернулся расстроенный Арсений. Встретил его так же: вышел под пафосную музыку с ложкой-микрофоном. Он уже побаивался меня, давно не называл тупым и даже сторонился, видел, как я бью руками по пустоте перед зеркалом. Я мог легко ему навалять, если надо. Он пришел, сел на кухне и заплакал. Что случилось? Снова с зарплатой кинули, сделал ремонт, обои поклеил, а они сказали: прыгни из окна, тогда заплатим. А там третий этаж. Это уже не первый раз. Снова мы остались без денег. Надо уметь как-то брать свое.

Тетя Зоя каждый раз, когда слышала эти истории, закатывалась в смехе, проговаривая что-то вроде «Какое чмо». Хорошо, что ее к тому моменту на кухне уже не было, она бы добила Арсения. Он подскочил ко мне с мокрыми глазами и спросил, что делать. Ну, надо брать свое, действительно. Нет, нельзя им уподобляться. Нельзя, сынок, им уподобляться. Ладно, нельзя так нельзя, давай поплачем в коридоре над жестокостью мира.

Да, забыл рассказать. Когда Арсений по горю напивался, он превращался в большое насекомое, жука скарабея: ползал, перекатывался набок, застывал, чихал и бубнил себе под нос. То на диване, то на полу. Мама почти никогда этого не видела, сразу, как начиналось, одевалась и уходила. Возвращалась, когда он уже храпел под одеялом.

А вечером я стоял по колено в болоте. В голове крутилась фраза тети Зои о том, что это самый возраст. Для чего? Для всего. Рядом скакал с кочки на кочку Дима и допытывался, что я вижу. Мир рассы́пался, стал похож на залежи зеркальной икры, в каждой икринке отражение, и есть два цвета: красный и зеленый. Цвета ползают по выступам, меняются местами. Это и вижу. Если попробовать их погладить или зажать в ладони, со стороны это будет выглядеть так: стоит человек на четвереньках, мычит, руки-ноги в ледяной воде. Он должен простыть и заболеть. Даже непонятно, что необычного в этом занятии, но явно ведь что-то не то.

У Димы круглая голова на тонкой шее, он похож на обелившийся одуванчик. У него прозрачные глаза, сливающиеся с воздухом. Он спросил, как впечатление.

Что такое впечатление? Впечатление производится. И складывается из слабоуловимых деталей. Кто-то посмотрел, кто-то улыбнулся. Или даже, может, никто и не посмотрел и не улыбнулся, а впечатление сложилось из самого ощущения момента. Ты можешь смотреть в пустую стену и наполняться впечатлением. Или знаешь, как бывает. Даже не обращаешь внимания на что-то, а оно потом возвращается.

Мы пошли по темной лесной дороге, захотелось повторять снова и снова: «Нет никаких впечатлений». Их не может быть.

Дима поглядывал и хихикал, как отбитый колокольчик.

Дальше цыганские поселения, заповедные дома один на другом – с таинственными заборами и сладким запахом. Мы встали в предвкушении и стали вдыхать. Сгоревшая пряность типа корицы, растертая по всему воздуху. Здесь не всегда так, только в особые осенние ночи. Огромные невидимые ладони растирают эти специи, подносят к нам, дают наслаждаться. Рядом река, черные лодки, кивающие носами, желтая рябь от висящей луны и покой. Непонятный говор, собаки и снова покой. Пятна ряски на воде и покой.

У Димы длинное пальто, он худой, смешной. Улыбающийся рот, как у Буратино, и волосы вьются. Ему бы колпак, и был бы чисто как в фильме. Носом проткнул что-нибудь и затянул. Если бы Дима провалился носом туда, в каморку папы Карло, то закатил бы глаза и пробубнил бы: «Кайф, кайф, кайф».

Дима заскочил в дом с тусклым светом, я остался стоять на улице.