Мне было трудно заснуть после того, как я прочла эти последние записи в книжке Кэтрин. Я ведь только-только начала осваиваться с ее описаниями повседневной жизни в Кенджи-Мэноре, мелких склок и ссор, неизбежных в подобном маленьком, замкнутом мирке, более или менее привыкла к ее малограмотному написанию, не обращая внимания на слова, значения которых не понимала, и вот тут она поразила меня совершенно.
Мне страшно нравились едкие комментарии девушки по поводу ее товарок, ярость и отчаяние в связи с тем, что ее заставляли выйти за кузена, который показался мне вполне приличным человеком; я даже с некоторым нетерпением ждала дальнейших откровений: свадьба семнадцатого века обещала мне множество интересных подробностей — бытовых, описания одежд, оформления и украшения стола и, конечно же, реакции Кэт на то, что она стала замужней женщиной. Я вдруг обнаружила, что меня просто очаровала эта давно умершая девушка, я чувствовала себя в некоторой мере причастной к той давно забытой жизни, к ее надеждам и страхам. И конечно же, мне очень хотелось побольше узнать об этой напрестольной пелене, которую она начала вышивать, выяснить, появилась ли вновь в жизни Кэтрин графиня Солсбери; я надеялась узнать о том, как эта придворная дама и хозяйка Кэт были поражены смелостью ее проекта и искусством, когда она наконец представила им свое Древо познания Добра и Зла. И еще я — время признаться в этом откровенно — очень рассчитывала проследить судьбу этого дивного артефакта и посвятить ему статью в хорошем журнале, должным образом иллюстрированную и написанную самым изящным и элегантным образом, на какой я только способна. У меня даже — прости, Господи! — появилась мысль попросить Анну познакомить меня с парочкой нужных людей, чтобы опубликовать эту статью…
Рассказ о пиратском налете совершенно меня поразил. Я прожила в Корнуолле первые восемнадцать лет своей жизни, и никто за все это время ни разу не упомянул при мне таких слов, как «Берберия» и «пираты» в одной фразе. Я не знала, что и думать: то ли вся история нашего региона, которую мне когда-либо преподавали, основана на неточных сведениях, то ли Кэт — фантазерка, придумавшая, как скрасить свою скуку и недовольство дикими выдумками.
Если верно первое, необходимо было разыскать все, что можно. И я решила, что сразу после того, как съезжу с Элисон и Майклом в этот коттедж в Маусхоуле, придумаю какой-нибудь предлог смотаться в Пензанс, в тамошнюю библиотеку, пошарю в Интернете и посмотрю всю краеведческую литературу — все, что удастся найти о Корнуолле начала 1620-х годов.
Правда, некий червь сомнения продолжал в глубине сознания точить меня: насколько это вообще возможно, чтобы Кэт, похищенная работорговцами, сумела прихватить с собой книжку по вышивке и принадлежности для письма и продолжать записи в чудовищных условиях в трюме корабля? И если она и впрямь как-то умудрилась это сделать, каким образом «Гордость рукодельницы» вновь оказалась в нашей стране, а точнее, в доме Элисон, так близко от того места, откуда Кэт насильно увезли? Однако если Кэтрин Триджинна, движимая вставшими на ее пути трудностями, действительно решила найти убежище в собственных фантазиях, то, несомненно, она создала текст, который делает ее первым в истории английской литературы автором художественного произведения, опередившим Даниэля Дефо почти на столетие. Любое из этих толкований превращало маленькую книжку в весьма ценный объект, что еще больше укрепило меня в решении не возвращать подарок Майклу.
Мы припарковали машину на окраине деревни и пошли пешком по извивающейся главной улице. И все разом ахнули от удовольствия, когда после очередного поворота перед нами вдруг открылась широкая, залитая солнцем гавань.
— Как здорово! — У Майкла даже засверкали глаза, когда он рассмотрел небольшое сборище маленьких, ярко окрашенных суденышек, болтающихся на мелких волнах под защитой охватывающих залив мысов, и кучу беспорядочно разбросанных коттеджей, усыпавших крутые склоны холмов над бухтой.