Преданность. Год Обезьяны

Он закрыл кафе, сварил нам супа из кукурузы с маниоком, потом разложил на полу циновку и постелил мне постель. Мы были знакомы давно, вместе ездили по труднодоступным странам, без труда подлаживались под режим и привычки друг друга. Он притащил мне стол для работы и детскую настольную лампу: на абажуре нарисован водопад, и, когда включаешь свет, вода словно бы струится. В ночи мы слушали Марию Каллас, Алана Хованнеса и группу Pavement. Он играл на компьютере в шахматы, пока я разглядывала книги в шкафах: “Cantos” Паунда, собрание сочинений Рудольфа Штайнера, толстый том по евклидовой геометрии – его-то я и вытащила с полки. Богато иллюстрированная книга, которую я и не надеялась понять, но впитать попыталась.

– Я потеряла твое пальто, – сказала я ему. – То, черное, которое ты мне на день рождения подарил.

– Оно к тебе вернется, – сказал он.

– А если не вернется?

– Тогда оно встретит тебя на том свете с распростертыми объятиями.

Я улыбнулась: эти слова странным образом приободрили. Не стала рассказывать ему ни об обертках, ни о пропавших детях, ни об Эрнесте. Мне казалось, что я уже сбросила шкуру тех дней. Но о Сэнди мы разговаривали, и о многих друзьях, ушедших от нас, но воскрешенных нашей общей симпатией. Через несколько дней ему понадобилось уехать. Не знаю, когда вернусь, сказал он, но живи здесь, сколько захочешь. Зарядил мой телефон, научил пользоваться своим коротковолновым радиоприемником. Я немножко, наудачу покрутила ручки, настроилась на канал с музыкой Grateful Dead.

Было еще темно, Джерри пел “Palm Sunday” (“Вербное воскресенье”). Я замерзла, полезла во встроенный шкаф за одеялом. Нашла одеяло “Пендлтон” кремового цвета, встряхнула – из складок что-то выпало. Наклонилась – и в этот самый миг от окна протянулся тонкий столбик лунного света. Скомканная обертка “Пинат чуз”, неправильного цвета, “чуз” написано с ошибкой, никаких следов шоколада. Любопытство разгорелось, я поискала, нет ли в шкафу еще одной обертки, обнаружила картонную коробку, неплотно заклеенную скотчем. Целая коробка чистеньких, новеньких оберток: сотни и сотни. Я сунула несколько в карман, заклеила коробку, вышла посмотреть на луну – огромный яркий пирог в небесах.

Прокрутила в памяти наш разговор. “Пробовал с тобой связаться”. Я знала – и впрямь пробовал, так уж у нас повелось – экстрасенсорные штучки. Мысленно вернулась в места, по которым мы путешествовали: Гавана, Кингстон, Камбоджа, остров Рождества, Вьетнам. Мы нашли реку Ленина, на которую Хо Ши Мин ходил мыться. В Пномпене меня облепили пиявки, когда мы застряли на затопленной улице. Потом, в гостинице, я стояла перед раковиной в ванной, меня трясло, а Рэй спокойно снимал с меня пиявок. Помню, как из густых джунглей в Ангкор-Вате вышел слоненок, убранный цветами. У меня был с собой фотоаппарат, и я тихонько смылась – пошла одна вслед за слоненком. А вернувшись, увидела, что Рэй сидит на широкой веранде храма, вокруг него – дети. Он поет им песню, и его длинные волосы подсвечивает солнце – рисует нимб вокруг головы. Невольно вспомнилось Святое Писание – “пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне”[15]. Он поднял на меня глаза, улыбнулся. Я слышала смех, звяканье колокольчиков, шлепанье босых ног по храмовой лестнице. Все это совсем близко: солнечные лучи, нежность, вкус времени, потерянного безвозвратно.

Утром выпила два стакана минералки, приготовила яичницу-болтунью с зеленым луком, съела, не присаживаясь за стол. Пересчитала деньги, сунула в карман карту, налила полную флягу воды, завернула в тряпку несколько булочек. Год Обезьяны начался, и я телепортировалась на новую территорию, на шоссе в голой степи под молекулярным солнцем. Шагала без передышки, рассчитывая, что рано или поздно подвернется попутка. Заслонив глаза от солнца, увидела – он уже близко. Он опустил стекло, сидя в кабине видавшего виды синего пикапа “форд” – преображенного обломка обветшавших небес. Он был в другой рубашке – все пуговицы на месте, чем-то напоминал кого-то другого, кого-то, кого я знала прежде.

– Ты случайно не голограмма? – спросила я.

– Залезай, – сказал он. – Поедем через пустыню. Я знаю одно местечко, где подают самые лучшие уэвос ранчерос и кофе, который и вправду можно пить с удовольствием. Вот тогда сама решишь, голограмма я или нет.

С зеркала заднего вида свисали четки. Казалось, ехать с Эрнестом посреди необъяснимого мне привычно; мы уже – то ли во сне, то ли наяву – избороздили некую прелюбопытную территорию. Я доверяла его рукам на руле. Смотришь – и вспоминаются другие руки, руки хороших людей.

– А о глушителях ты когда-нибудь слышал? – сказала я.

– Грузовик старый, – ответил он.

Говорил в основном Эрнест. О метафизической геометрии, в своей обычной манере – тихо, вдумчиво, словно выуживая слова из потайного ящика. Я опустила стекло. Нескончаемые кустарниковые пустоши, там и сям – кактусы, умоляюще простирающие руки.