Преданность. Повесть о Николае Крыленко

Залы были полны народу. Под светом люстр кружились пары, слышался молодой смех, играла музыка. А в это время в большой физической аудитории никто не смеялся, но точно так же было оживленно: студенты и молодые рабочие только что приняли решительную резолюцию, в которой призывали к свержению самодержавия, установлению демократических свобод, к немедленному созыву Учредительного собрания. Потом, развернув полотнища с революционными призывами, двинулись в актовый зал. Рабочий с красным знаменем, на котором было написано: «Долой самодержавие!», запел «Марсельезу»:

Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах с наших ног…

Песню подхватили. Заглохла развеселая музыка, оборвался смех, застыли танцующие пары. Рабочий, в котором Николай узнал друга детства Митяя, вскочил на стул, закрыл флагом портрет Его величества. На мгновение замерла «Марсельеза», раздались рукоплескания. И снова грянула песня. Так с песней и вышли на улицы ночного города, пугая городовых. Те из демонстрантов, кто не знал всех слов, — большая песня, сорок четыре строки! — импровизировали. С одной стороны неслось:

Вставай, поднимайся, рабочий народ!

Вставай на врага, люд голодный…

А с другой:

Давай убирайся, царь-живоглот!

Не лезь, остолоп, против люда.

Ты хочешь войны, венценосный ублюдок?

Шагай вперед, расплата ждет!

Вспомнив об этом, Николай Васильевич улыбнулся. Белонравов изучающе посмотрел на него: «Надо бы посадить тебя в карцер, небось перестал бы там улыбаться. Ладно, ради приятной встречи повременим, да и не проймешь такого карцером — крепенький орешек».

Подполковник Белонравов — в прошлом студент технологического института — испытывал расположение к подпольщику Крыленко, как к человеку весьма образованному. К тому же он был сторонником психологического ведения допроса, считал, что физическое воздействие на политических заключенных консервативно в своей основе, а поэтому и не может дать нужных результатов. И еще: в студенческие годы — правда, недолгие — он в какой-то степени разделял взгляды революционно настроенных однокашников — и это в свою очередь наложило отпечаток на его сыскной метод. Кроме того, в голове Белонравова гнездилась крамольная мысль о том, что дом Романовых окончательно разложился, иначе аферисту Распутину не удалось бы проникнуть в царскую семью. Монархист по убеждению, Белонравов однако допускал возможность замены Николая II другим царем.

Вернувшись в камеру, Николай Васильевич начал вспоминать стихи, свои и чужие, и постепенно забыл о Белонравове. Пожалуй, никто, кроме жены и матери, не знал о том, что он имеет склонность к стихосложению. А он сочинял при всяком удобном случае, только не записывал, все держал в памяти. Вот и сейчас в голове у него зарождались неожиданные строки:

Социализм в стране одной

Никто еще не строил…

«Неуклюже получается…» Так, бормоча себе под нос, Николай Васильевич прохаживался по камере до тех пор, пока не устал. Лег на койку, попытался заснуть, но из этого ничего не получилось. Где-то рядом в такой же камере томилась Лена. О том, что ее взяли вместе с больной дочерью, его известил на редкость благодушно настроенный Белонравов.

Благодушие жандармского подполковника объяснялось просто: исполнилась его мечта переехать в Москву, подальше от люблинских слухов о неверности его жены. Там, в Люблине, он оказался в пиковом положении. Узнав о связи своей жены с сыном конюха, он запустил все дела, запил горькую. Часами сидел в своем особнячке, опустившийся, с мешками под глазами, и скулил:

— Какая несправедливость, боже, какая несправедливость!

Вначале он гнал от себя детей — мальчика и девочку. Чаще мальчика. А иногда вдруг задерживал его, усаживал перед собой и подолгу всматривался в его лицо.

Потом это прошло. Жене сказал:

— Будь этот человек из нашего круга, я непременно пристрелил бы его на дуэли, как рябчика. Теперь же нам с вами, сударыня, осталось одно: делать вид, что ничего не случилось. Я не желаю быть посмешищем обывателей, а поэтому нам лучше всего покинуть Люблин.

В Москве ему последнее время — тьфу, тьфу, хоть бы не сглазить! — сопутствовало везение. И вот теперь новая удача: подвернулось дело супругов Крыленко, о которых по агентурным данным было известно, что они прибыли в Москву по личному заданию Ульянова-Ленина. Белонравов надеялся с их помощью выяснить такие подробности о заграничном большевистском центре, что не могло не повлечь за собой дальнейшего упрочения его, Белонравова, служебного положения. В его воображении рисовались радужные картины.