Преданность. Повесть о Николае Крыленко

Унтер поежился от непривычного «вы»: прежний начальник никогда не «выкал» ихнему брату, часто выходил из себя, топал ногами, учинял разнос. Этот не такой. Вежливый. А посмотрит — насквозь просверлит взглядом. «Откуда его принесло на нашу голову?» — тоскливо думал Скрябов, по привычке таращась на начальство. Прежний любил, чтобы подчиненные «ели его глазами», а этого сразу и не поймешь, не знаешь, как ему потрафить. Поговаривали, что он переведен в Москву из Люблина, и фамилия у него как будто ласковая — Белонравов. Белый нрав, стало быть, не крутой, одним словом, тихий. Вот только глаза к переносице сбежались, будто двустволку на тебя навел, черт!

— Вы простофиля, Скрябов, — повторил Белонравов. — Плохо искали. Розмирович немедленно арестовать и вместе с дочкой доставить сюда.

— Слушаюсь! — пристукнул каблуками унтер и вышел. Зло он сорвал в коридоре, крикнул: — Пинча, следуй за мной, да поживее, ворона!

По пути в больницу Скрябов неповоротливо размышлял: «А кто их знает, этих политических? От них всего можно ожидать. Неровен час, что-нибудь у ней и окажется крамольное, вот тогда Пинчагин возликует».

…Галю доставили в кабинет Белонравова. Он улыбнулся, протянул ей конфету.

— Ну как, голубушка, поправляемся помаленьку? — спросил он и погладил девочку по голове. — Ты очень любишь свою маму?

Галя кивнула утвердительно, — лицо Белонравова расплылось в широчайшей улыбке.

— Молодец, так и надо. У меня тоже есть такая же девочка, как ты, и она тоже очень любит свою маму. Скажи, если твою маму посадят в тюрьму, тебе будет жалко ее? Конечно, жалко — ты же умница. А как звать твою куколку?

— Нина.

— У моей дочери тоже Нина. Дай-ка, я ее поближе посмотрю. Ух, какое у неё красивое платьице! Мама шила или сама?

— Мама.

— Хорошая у тебя мама, — приговаривал добрый дядя, разглядывая куклу. Потом его подбородок вжался в воротник, брови насупились, и он сдернул с куклы парик. Но, конечно, ничего там не обнаружил, пошлепал куклу по лысой теперь голове и вернул Гале.

— Ей больно, — сказала Галя.

Лицо у дяди сделалось сердитым, даже злым. Он позвонил, и когда вошел усатый, коротко бросил:

— Увести.

Между тем Николай Васильевич в своей одиночке не находил себе места. Он знал, что после его ареста не оставят в покое и его жену. Но чем он мог помочь, чем мог помочь узник узнице? О Розмирович наверняка все было известно, как, впрочем, было все известно и о самом Николае Крыленко. Белонравов сказал ему при первой встрече:

— Рад видеть вас в добром здравии, товарищ Абрам, господин Крыленко — Гурняк — Постников — Рено — Абрамов. Какая кличка, то бишь какой сейчас у вас псевдоним? Ну да это неважно. И названных вполне достаточно, как вы полагаете, Николай Васильевич? Мы с вами, кажется, знакомы? — пошутил Белонравов.

Конечно, он хорошо помнил учителя словесности из люблинской школы имени Сташица и теперь разглядывал его с явным интересом, отметил про себя: «Возмужал, в лице появилась жесткость». От подполковника не укрылось и то, что бывший учитель остался верен своей прежней привычке — одевался аккуратно, элегантно. Он вошел в кабинет с видом визитера: при галстуке, в костюме-тройке. Это почему-то особенно не понравилось Белонравову, однако он сохранил приветливое выражение лица, спросил весьма благодушно:

— Отвечать, разумеется, не желаете?

Николай Васильевич и на этот раз промолчал. Впрочем, подполковник, кажется, и не собирался допрашивать: покуривал, пускал дым из ноздрей двумя струйками и, блаженно полузакрыв глаза, смотрел на арестованного. Он был еще далеко не стар, этот подполковник, лишь на висках пробивалась ранняя седина. И если бы не форма, его можно было бы принять за одного из тех интеллигентов-либералов, с которыми Николаю Васильевичу приходилось сталкиваться в студенческие годы.

Белонравов протянул пачку папирос:

— Закуривайте, пожалуйста. Возьмите всю пачку, а я, пожалуй, сделаю сегодня перерывчик. Пагубная привычка, доложу вам, Николай Васильевич. Очень пагубная. В Люблине, если помните, я почти не курил… Заботы, заботы одолевают, вот и находишь, стараешься найти спасение в папиросе. А что здесь хорошего? Кашель по утрам, одышка и прочие прелести. Обязательно брошу. С сегодняшнего дня. У меня сегодня весьма приятный день. С вами вот довелось снова встретиться, и вообще дела идут лучше не придумаешь.

«Напрасно радуетесь, господин подполковник, Московский комитет хотя и разгромлен, но районные комитеты продолжают действовать, — подумал Николай Васильевич. — Однако что же он тянет время? Не допрашивает, исповедуется. Нет, вероятно, не все у них идет гладко, как ему хочется показать. О чем он думает, этот преуспевающий чин? Старается исподволь подобрать ко мне ключик? Шут с ним. В конце концов, в кабинете — не в камере, здесь светло и сухо и небо не в клеточку».

Глядя на царский портрет — Николай II попирал массивный багет армейскими сапогами, — Крыленко неожиданно вспомнил бал в Петербургском технологическом институте.