Преданность. Повесть о Николае Крыленко

— Не надо паниковать, душа моя, из капель образуются моря. Ты же хорошо знаешь, что наши листовки и прокламации все равно несут народу большевистскую правду. Несмотря на повальные аресты, несмотря на то, что наш улей довольно сильно пострадал, остался почти невредимым сам рой. Мы, как пчелы, будем жалить врага, даже погибая. Удалось же большевикам наладить легальные газеты и журналы во многих городах России. У пас в Москве, как ты знаешь, уже сейчас готовится…

— Это мне известно, даже название придумано очень подходящее: «Голос печатного труда». А выйдет ли?

— Выйдет… Ленуша, был вчера доктор у Гали?

— Да, предполагает — скарлатина. Придется мне лечь с нею в больницу.

— Трудные времена, родная.

…За окном свистел ветер, он раскачивал уличный фонарь, и неверный свет то вдруг освещал окно, выхватывал из темноты оголенные деревья, то исчезал — и тогда деревья пропадали, заглатывались темнотой. Ночами Елена Федоровна почти не спала: больная Галинка, прерывисто дыша, металась рядом, и ей ничем нельзя было помочь. Старенький доктор успокаивал довольно своеобразно, дескать, теперь все зависит от самого организма: выдержит он — будет жить Галинка.

Измученная мать подходила к окну и, отвернув краешек занавеси, всматривалась в ночь. Ей казалось, что за ближайшими деревьями кто-то прячется, какая-то странная фигура, но всякий раз, когда она прижималась к окну — фигура исчезала. Но уверенность, что именно за ее окном наблюдают, ни на минуту не покидала Елену Федоровну. На второй или на третий день после того, как Галинке стало немного лучше, Елена Федоровна увидела, хорошо и отчетливо увидела за деревом силуэт шпика.

За палатой, где лежала с больной дочкой подпольщица Елена Федоровна Розмирович, велось наблюдение.

«Надо предупредить Николая. Зачем они установили здесь свой проклятый пост, разве они не знают, что от больной дочери я все равно не уйду? Охотятся за Колей, не иначе», — решила она и, когда муж пришел, поделилась с ним своими опасениями:

— Я думаю, Коля, здесь пахнет предательством.

— Пожалуй, — согласился Николай Васильевич. — Другим чем-либо трудно объяснить поголовные аресты. Охранке, по-видимому, известны не только клички, но и подлинные фамилии многих товарищей, будто у нее перед глазами подробнейшая карта конспиративных квартир. — Он ласкал Галю, которая никак не хотела его отпускать, ухватилась за палец и держала, ни на минуту не разжимая своего кулачка, говорил совершенно спокойно: — Судя по всему, меня сейчас не тронут, подождут, когда ты выйдешь из больницы, а потом постараются взять обоих сразу.

— Тебе надо непременно скрыться! — От волнения она переломила палочку сахарного петушка — гостинца для дочки, приглушила голос: — О нас не тревожься: врач теперь говорит, что опасность миновала. Видишь, уснула, а раньше не могла спать, совсем измучилась от бессонницы. Дай мне слово, что сегодня же уедешь.

— Уеду, Ленуша, обязательно уеду.

Он не уехал. Его арестовали при выходе из больницы, а Елену Федоровну в тот же день прямо из палаты увели на допрос. Потом учинили в палате обыск. Но ничего крамольного не нашли. Выручила Елену Федоровну расторопность, с какой она передала дочери важный документ, написанный на папиросной бумаге.

— Спрячь, — шепнула она Галинке, и та, понятливая не по годам, быстро сунула документ под парик своей куклы, прижала ее к груди и начала баюкать.

Некоторое время спустя полицейский докладывал начальству:

— Так что ничего не обнаружено, ваше благородие. Все переворошили, но ничего не нашли. — Полицейский словно оправдывался: — При ее положении да с больной дочерью не до политики, по себе знаю.

Он действительно многое знал, этот унтер с моржовыми усами. Отец пяти ребятишек, он недавно перенес горе: два близнеца скончались от глотошной в одночасье. Может, и в палате он совершил оплошность по этой самой причине: обыск делал, а перед глазами у него — детские гробы. На обыскиваемую смотрел с участием: «вот ведь горемыка». Не зверь же он, в самом деле, этот унтер Скрябов, не живодер, и у него, стало быть, есть родительское сердце. Он даже погладил Галю, отчего та съежилась и перестала дышать. «И чего здесь делать, чего искать? — подумал он тогда, — этак можно и в покойницкую с обыском нагрянуть», поэтому и остановил не в меру расторопного Пинчагина, маленького и черного, похожего на жука. Унтер недолюбливал этого Пинчу, считал — метит тот на его место; даже за куклу от усердия ухватился, а что в ней, в этой девчоночьей кукле, — опилки, куделя какая-нибудь.

— Вы простофиля, Скрябов, — лицо начальника нахмурилось, когда он услышал про куклу.