Преданность. Повесть о Николае Крыленко

Мирон воспринимал события довольно прямолинейно. Ему казалось, поскольку революция свершилась и кто был ничем, тот, стало быть, стал всем, то поэтому он, Седойкин Мирон, был теперь в чем-то выше хотя бы того же бывшего генерала Бонч-Бруевича, которого главковерх из милости сделал начальником штаба ставки. Чувство превосходства над «бывшими» в нем особенно укрепилось после того, как он присмотрелся к тем офицерам, какие остались в ставке и присягнули служить верой и правдой новому правительству. Некоторые из них как бы заискивали перед солдатами, утратив былую спесь. Даже этот Бонч-Бруевич, которого ему довелось конвоировать в первый день к верховному, забегал с передков: «Слушаю вас, товарищ матрос», «В чем дело, товарищ?» Это было необычным для Седойкина, будило в нем насмешливо-мстительное чувство. К тому же, как ему казалось, главковерх «очень уж цацкался» со своим начальником штаба. И странно, незлобивый и в общем-то довольно добродушный, покладистый малый, он при каждом случае норовил подчеркнуть свое достоинство. Это получалось у него неуклюже и порой оборачивалось просто грубостью, что в свою очередь — Седойкин имел тягу к самоанализу — вызывало в нем запоздалое раскаяние и еще больше подогревало неприязнь к «ихним благородиям». Вот примерно так можно было объяснить то, что однажды он бесцеремонно ввалился в кабинет начальника штаба ставки в своем нагольном полушубке нараспашку и бескозырке, сдвинутой на затылок. Произошло это в тот самый день, когда был объявлен декрет об уравнении в правах всех военнослужащих.

Михаил Дмитриевич сидел за столом, просматривал сводки с фронтов и делал записи. Он был так сосредоточен, что не услышал, как вошел в кабинет, а затем и развалился в кресле сухопутный моряк, продолжал писать, пошевеливая усами: была у него такая привычка нашептывать то, что писал. Между тем, улыбчиво поглядывая на бывшего генерала, Седойкин вынул кисет, свернул большую самокрутку, прикурил и с удовольствием пустил дым через ноздри. Этого ему показалось мало, он поудобнее уселся в кресле, вытянул ноги, положил на колени маузер в деревянной кобуре и нарочито покашлял в кулак.

Генерал вздрогнул, даже привстал от неожиданности, потом снова сел. Щеки его покрылись белыми пятнами. Онемев от негодования, он смотрел на развалившегося в кресле наглеца и комкал бумажный лист. «Вот оно, вот оно началось, — шевельнулась тоскливая мысль в голове генерала, — нет больше армии, все пошло прахом». В первое мгновение он едва не закричал, хотел немедленно поставить на место хама-матроса, но тут же мысленно махнул на все рукой и подпер голову ладонью, почувствовав во всем теле необоримую тяжесть, будто свинцом налился. Он смотрел на улыбающегося здоровяка ни зло, ни добро, а так, как смотрят на стихийное бедствие. «Сильный, бестия, явно наслаждается безнаказанностью». Думал и Седойкин: «А он, этот генерал, ничего себе — не кричит, понимает внутреннее положение, самое время поговорить с ним по душам». И он, притушив окурок о подлокотник кресла, начал разговор:

— Поскольку сейчас объявлено полное равноправие, я пришел потолковать по неотложному делу. Вот, к примеру, как будет в дальнейшем с мировой контрой? Будем душить ее по частям или ударим по ней революционным кулаком и покончим с ней одним разом?

«И это здесь, в ставке, а на фронте такое дитятко революции проткнет тебя штыком — и глазом не моргнет», — вязко думал генерал.

— Я так понимаю, что мировой буржуазии теперь нипочем не подняться, надо лишь не мешкать и бить ее под дыхало, чтобы не успевала в себя прийти.

«Кто из бывших офицеров рискнет поручиться за свою безопасность, если все сдерживающие начала упразднены? Это подобно извержению вулкана — и остановить его нельзя никакими человеческими усилиями».

— Потому как теперь вся власть в руках трудового народа, то, по моему разумению, сговориться с имя нет такой полной возможности, — продолжал Седойкин, войдя в раж. Его разморило, он снял полушубок, скрутил еще одну папиросу-оглоблю и хотел было завершить свою пустопорожнюю тираду, но в это время в кабинет стремительно вошел главковерх.

Он только что прибыл из столицы, был несколько возбужден этой поездкой и спешил поделиться новостями со своим начальником штаба, но, взглянув на него, а затем на Седойкина, который, схватив полушубок, тут же вскочил, сразу понял, что здесь происходит. Брови его сдвинулись к переносице. Быстрым шагом он подошел к матросу.

— Как стоишь? — не спросил, выдохнул с негодованием. — Смирно! К выходу шагом марш!

Гулко топая сапожищами, струхнувший Седойкин почти выбежал в пустой коридор и в изнеможении плюхнулся на лавку. Он услышал, как главковерх укоризненно сказал начальнику штаба:

— Что же вы, Михаил Дмитриевич?